Татьяна Соломатина - От мужского лица (сборник)

Но сейчас, впервые в жизни, она писала, не задумываясь, какое впечатление это произведёт. Ей не было дела ни до кого. Слова изливались на бумагу, и никакой разум, никакой здравый смысл не имели значения и не ставили никаких барьеров. Так можно писать только сердцем. И только сердцу. Только тому, кто такой же, как ты. Кто не ранит тебя, ибо нельзя ранить собственное сердце.

«Я перестала ПОЛЬЗОВАТЬСЯ словами и… для меня началась ИСТИНА СЛОВА. Я больше не записываю мысли, подбирая словесные формулировки. Я не пишу СЛОВА. Я пишу СЕБЯ. Я пишу ТЕБЯ…»

Когда она записывала эти строки, ощущение не было пронзительным. Скорее благодатным. Снизошедшим. Необъятным. Что-то огромное, включающее всё и… ничего. Совершенно необъяснимое… Что-то, что не выскажешь, хотя и ощущаешь… Не нарисуешь, хотя видишь… Что-то необычное… Маша разрыдалась, как девочка. Слёзы освобождали. Впервые в жизни она плакала и понимала, что плачет от счастья…

.

…Время шло. Бежало, летело, искрилось, пронзаемое стынущим с каждым днём всё сильнее Ветром — наступали холода. Маша не видела и не ощущала этого. Но как-то незаметно в словах её сердца стали проявляться образы, которых разум, обременённый здравым смыслом, старался всячески избегать…

Я спешу к тебе,

Стирая

Ночи перламутр,

Каблуками с тротуаров.

Утро…

Я вхожу к тебе

Тихонько

И смотрю в лицо.

Как цветочным благовоньем,

Всё одето сном.

За окном рябит рассветом,

Я стою в тиши,

И срываются сонеты

С любящей души…

«Кому и зачем нужно было устраивать всё так, чтобы люди, ДОЛЖНЫЕ быть вместе, не могли даже встретиться? — часто задавалась она вопросом. — Неужели в великой природе нашлась беспричинная нужда разделить людей?»

И чем глубже проникала в неё мысль о невозможности увидеть самого близкого на свете человека, тем печальнее становились слова её сердца…

За пределами этой равнины

Есть тёплые нежные дни.

За стылостью этих снегов

Есть радуга, вереск и зов,

Есть сумрак, полёт и огни,

Но меня не бывает с ними.

А потом, сливаясь и разветвляясь одним им известными путями, слова сердца добрались до разума, осветив безграничную пустыню страдания…

слова

за которыми

душ слияние

и в горе и в радости

в любом состоянии

тел

кто посмеет

хотением чего-то отдельного

оказаться наедине

с тем

что

подобно смерти

последний акт посвящения

традиционно требует концентрации

сравнимой лишь

с возрождением к жизни

исходных правил движения…

Она оказалась на грани отчаяния…»

«— …Шут ты, Горохов, честное слово! Простые вещи представляешь так витиевато, — разговор шёл уже давно. — Когда я слышу тебя, я счастлива, я всё понимаю и верю тебе, но…

— Если любовь достаточно сильна, ожидание становится счастьем.

— Да, но в том случае, если ожидание оправданно. Прости, это неверное слово. Я хотел сказать, если есть надежда…

— Зачем нам надежда? У нас уже есть то, что для многих на этой планете так и останется тайной.

— Да, я знаю. Но оно как бы само по себе у каждого. Всё должно быть вместе, едино.

— Безоблачное «забудь»…

И пасмурное «прости»…

Каплями дождь, как ртуть,

На нитях пустых паутин.

Путаясь в слабости дня

И злясь над гримасой ночи,

Ты вновь убежишь от меня

В безумье простых величин.

— Что это?

— Это стихи.

— Стихи? Чьи?

— Не помню имени… Кто-то из древних, кажется.

— «В безумье простых величин»… Ты считаешь, я безумна?

— Нет. Ты взвинчена, опасна и неподражаема. Я бы научился ходить на ушах, если бы знал, что это поможет разрушить Стену!

— Я хочу быть с тобой, — сказав это, Маша ощутила некое подобие покоя — тишину.

— Я тоже. Но что мы можем сделать — Стена непреодолима!

И как затишье перед бурей сменяется взрывом стихий, так тишина вдруг обрушилась лавиной льда и снега на её маленькое хрупкое сердце.

— Но ведь так нельзя. Невозможно! — она сорвалась на крик.

— Да, чёрт побери, невозможно! Но это так! Не я придумал этот мир. Я, так же, как и ты, как и любой другой человек, понятия не имею, почему всё устроено так, а не иначе…

Маша чувствовала, как что-то обрывается у неё в груди под тяжестью неизбежного холода. Ярость и обречённость стегнули стальным кнутом по сердцу и лёгким. Она отвела трубку от уха. И пристально посмотрела на неё, как в жерло потухшего вулкана…

Из динамика слабо доносился его голос. Она отвела трубку ещё дальше — голос стал слабее. Ещё и ещё… А потом взгляд её упал на провод, выходивший из телефонного аппарата. Тот лежал на полу, ядовито свернувшись кольцом. «…и змея проглотит свой хвост; и будет вечною Стена…»

Маша наклонилась, свободной рукой сгребла провод и с силой дёрнула его на себя.

Как я тебе уже говорила, в Городе, где жила Маша, Ветер всегда дул с севера на юг. И его дуновение приносило с собой что-то зловещее и холодное, но в то же время дающее уверенность.

А в другом, где Ветер дул с юга на север, в воздухе всегда ощущался обманчивый вкус надежды и связанной с ней нерешительности…

Положив трубку на рычаг обескровленного аппарата, Маша ощутила безграничную пустоту. Пустоту, которая образуется только после того, как заполнявшее всю душу отчаяние вдруг лопается, как мыльный пузырь.

Мысль о том, что единственное, ради чего она теперь могла жить, никогда не случится с нею, была невыносима…

«Улица, где я живу, в солнечные дни похожа на миниатюру, выполненную кистью старого художника… А в густые безлунные ночи она похожа на замковую анфиладу, в пугающих тенях которой прячутся волшебные существа. Ты идёшь вдоль домов, и кажется, что они смотрят вслед и переговариваются друг с другом на каком-то космическом языке, я слышу их даже сквозь Ветер…»

В голове проносились его слова, пока она, сама не замечая, что делает, выходила из дома на улицу.

Сразу ощутив привычную упругую силу Ветра, тело автоматически среагировало и слегка наклонилось ему навстречу.

«На моей улице есть маленькая лавка удивительных и самых ненужных на свете вещей. Иногда я провожу там час или два, просто разглядывая всякую всячину и представляя, какой затейливый путь мог проделать любой из выставленных там предметов, прежде чем попал сюда…»

«Сувенирная лавка! — вспомнилось Маше. — У нас тоже есть такая». На мгновение она увидела себя стоящей перед ней и появляющуюся из-за угла фигуру незнакомого мужчины… «Пусть… пусть там не будет удивительных и самых ненужных на свете вещей…»

«Первый переулок направо. Потом — во внутренний двор большого дома на параллельной улице. Быстрый переход наискосок через сквер, подземный переход, ещё один переулок — и выскочишь, немного не доходя до лавки, с наветренной стороны. Последние метры Ветер сам поможет преодолеть с лёгкостью, с какой только и можно представить себе движение по воле Ветра. Ах, если бы всё в мире делалось с такой же лёгкостью!»

Чтобы дойти до лавки без помех, минуя преграды, чинимые Ветром, нужно было начать двигаться в противоположную от неё сторону.

«Я не могу идти… но хочу быть там и смотреть на витрины, и представлять, что ты тоже смотришь на них сейчас… иначе я сойду с ума… но если я пойду как обычно, то никогда не увижу тебя там, потому что это невозможно… если же я просто пойду туда прямо, против Ветра, то никогда не приду туда, потому что это… тоже невозможно… но я должна сделать хоть что-то!»

Пустота хороша уже тем, что её можно заполнить по своему усмотрению. Или… Некто заполнит её по-своему.