Владимир Кунин - Повести
- Меня Мила Болдырева провожала…
- Что?.. - Волков резко повернулся к Стасику.
- Она сказала, что будет ждать тебя в Москве… Я тебе завтра все расскажу…
Волков подскочил к Стасику и затряс его:
- Стас! Проснись! Стас!.. Да Стасик же!.. Проснись сейчас же!
Стасик открыл испуганные глаза и приподнялся на локте.
- Ты чего, Дим?..
- Говори… - хрипло сказал Волков. - Что она еще сказала?
- Ничего, - Стасик зевнул и закрыл глаза. - Сказала, что ждет тебя в Москве. Она месяца два как с Игорем разошлась. Об этом все знают… Я ей уже во Внукове говорю: «Людмила Федоровна, вы ему напишите что-нибудь…» - а она говорит: «Не нужно. Ты ему передай только… Он все сам поймет…»
Утро выдалось солнечным. Белые горы зазубренно врезались в холодное голубое небо. Резкий ветер гнал по аэродрому пыль и мелкие обломки сухого курая.
До вылета оставалось десять минут.
Стасик был уже в самолете. Он метался в овале самолетной двери и, высовываясь из-за плеча бортпроводницы, что-то весело кричал Хамраеву и Кожамкулову.
Гервасий Васильевич и Волков стояли внизу, у первой ступеньки трапа.
- Я тебе там все написал, - говорил Гервасий Васильевич. - Постарайся сразу попасть к Харлампиеву или Бродскому. Это прекрасные травматологи… Ты записал телефон Бродского?
- Записал…
- А к Харлампиеву прямо в клинику… Сядешь на метро, доедешь до Калужской, или как там она сейчас называется, пройдешь прямо и повернешь направо… Тебе любой покажет.
- Не нужно все это, Гервасий Васильевич… - глухо проговорил Волков, пряча лицо от ветра. - Я вернусь. Я обязательно вернусь…
- Хорошо, хорошо… - торопливо перебил его Гервасий Васильевич. - И сам шевели пальцами почаще… Начинай потихоньку разрабатывать кисть. Достань кусок резиновой губки и сжимай ее…
- Я вернусь, - упрямо повторил Волков. Он обнял Гервасия Васильевича одной рукой и прижался лицом к его щеке. - Я, может быть, не один вернусь…
И тогда Гервасий Васильевич подумал о том, что он слишком стар для того, чтобы так долго себя сдерживать, - подбородок у него затрясся, и он почувствовал себя точно так же, как и много лет тому назад, когда на перроне Казанского вокзала провожал своего сына в Среднюю Азию.
- Ты мне только пиши! - прошептал Гервасий Васильевич. - Только пиши…
Он, кажется, даже сказал то же самое. И в этом не было ничего удивительного…
* Ребро Адама
На рассвете, в блекло-серой стариковской толпе блочных «хрущоб», взламывая тоскливый пятиэтажный ранжир, внуками-акселератами редко и нелепо торчат сытые восемнадцатиэтажные красавцы из оранжево-бежевого кирпича.
И все-таки это Москва, Москва, Москва… И не так уж далеко от центра. По нынешнему счету - рукой подать. Ровно посередине: между ГУМом и Окружной дорогой.
Двухкомнатные квартиры в пятиэтажках - обычные для всей страны. Крохотная кухонька, совмещенный санузел, проходная комната побольше, тупиковая - поменьше.
Обветшалая современная мебель стоит вперемешку с александровскими и павловскими креслицами и шкафчиками красного дерева. В облупившемся багете - два пейзажа начала века кого-то из Клеверов.
В полупотемках громко тикает будильник. Через десять минут, ровно в семь, он безжалостно затрезвонит на всю квартиру.
Нина Елизаровна проснулась до звонка, и со своего дивана следит за неотвратимым движением красной секундной стрелки. Нине Елизаровне - сорок девять. Она красива той породистой, интеллигентной красотой, которая приходит к простоватым хорошеньким женщинам только в зрелом возрасте и вселяет обманчивую уверенность в окружающих, что в молодости она была чудо как хороша!..
По другую сторону обеденного стола, на раскладушке, в глубоком утреннем сне разметалась младшая дочь Нины Елизаровны от второго брака - пятнадцатилетняя Настя. Вдруг из-за приоткрытой двери во вторую комнату, в абсолютной тишине, раздается мощный удар колокола!..
Настя тут же натягивает одеяло на голову. Нина Елизаровна зевает и слегка раздраженно спрашивает:
- Ну что там еще?
И женский голос из-за двери спокойно отвечает:
- Все нормально, мамуля. Спи. Бабушка судно просит.
В маленькой комнате на огромной кровати красного дерева лежит парализованная, потерявшая речь семидесятивосьмилетняя мать Нины Елизаровны. Над постелью уйма фотографий в стареньких рамочках.
У старухи действует только одна правая рука, и для общения с миром над ее головой к стене прикреплена старинная корабельная рында. Когда Бабушке нужно обратить на себя внимание или кого-то позвать, она дергает за веревку, свисающую от языка колокола, и тогда медный церковный гул несется по всей квартире…
Происхождение корабельной рынды в этом сугубо женском мирке можно угадать по фотографиям ушедших лет: Бабушка в фетровой шляпке с Дедушкой в довоенном флотском кителе; Дедушка в орденах с Бабушкой и маленькой Ниной; Дедушка в адмиральском мундире; совсем юный Дедушка в матросской форменке…
Здесь же, на узкой кушетке пятидесятых годов, живет двадцатишестилетняя Лида - старшая дочь Нины Елизаровны от первого брака.
Полуодетая Лида ловко и привычно подсовывает под старуху судно, прислушивается к приглушенному одеялом журчанию и ласково говорит:
- Ну вот и славненько…
Лицо старухи неподвижно. Только глаза живо и неотрывно следят за Лидой и слабо шевелится правый угол беззубого рта.
- Сейчас, сейчас, - понимает Лида и подает Бабушке поильник.
Старуха удовлетворенно прикрывает глаза и начинает пить холодный чай. Из левого неподвижного уголка рта чай выливается на дряблую морщинистую щеку, затекает на шею, растворяется на подушке мокрым желтоватым пятном. Лида терпеливо подкладывает заранее приготовленное полотенце.
В комнату входит Нина Елизаровна:
- Доброе утро, мама. Тебе овсянку сделать или манную?
У старухи чуть вздрагивает правый уголок рта. Нина Елизаровна вопросительно смотрит на старшую дочь. Лида тут же «переводит»:
- Бабушка сегодня хочет овсянку. Мамуля, где последний «Огонек» со статьей этого… ну, как его?!
В большой комнате звенит будильник.
- Настя! Вставай! - кричит Нина Елизаровна. - Лидуня, я понятия не имею, где «Огонек»… Настя! Черт бы тебя побрал! Ты когда-нибудь научишься просыпаться сама?
- Ну, мамочка… - ноет Настя из другой комнаты.
Лида накидывает старенький халатик и говорит Нине Елизаровне:
- Мамуля, покорми, пожалуйста, бабушку, а я в ванную.
По дороге она расталкивает Настю:
- Настюхочка, вынеси судно из-под бабушки.
- Нет! Нет! Нет!… - вопит Настя. - Я туда даже входить не могу! Там запах! Меня тошнит!
- Это подло. Бабушка тебя на руках вынянчила, - горько говорит Лида и уходит в ванную.
- А я просила?! Я просила, чтобы она меня нянчила?!
- Анастасия! Немедленно вынеси судно! Лидочка живет в той комнате, а ты… - кричит Нина Елизаровна.
- А может, она принюхалась?! А меня вырвет!
- Не вырвет.
Нина Елизаровна проходит в ванную, где Лида уже принимает душ за полупрозрачной пленкой.
Нина Елизаровна плотно прикрывает дверь, берет зубную щетку, выдавливает на нее пасту и вдруг начинает внимательно разглядывать в зеркале каждую морщинку на своем лице. Многое ей не нравится в своем отражении. Она досадливо морщится и решительно начинает чистить зубы.
- Вчера вечером звонил твой отец.
- Что ему было нужно? - спрашивает Лида.
- Понятия не имею. Наверное, опять хотел пригласить тебя на их сборище.
- Боже меня упаси! Ничего более отвратительного я… Я вообще не понимаю, как папа - адвокат, интеллигентный человек…
- Да какой он интеллигентный? - Нина Елизаровна сплюнула пасту в раковину. О чем ты говоришь?! Типичная советская «образованщина». Всю жизнь был напыщен, глуп и безапелляционен. Да и мужик - крайне посредственных возможностей…
- Бедная мамочка, куда же ты смотрела?
- Дура была. Молоденькая дура… А как только я вышла за Александра Наумовича, твой папа совершенно чокнулся: его личный счет к Александру Наумовичу сразу приобрел идейно-национальную окраску. Что у тебя с Андреем Павловичем?
- Ничего нового…
- Он собирается делать какие-то шаги?
Ответить Лида не успевает. В дверях ванной появляется Настя в одних крохотных трусиках:
- Вы скоро? Я на горшок хочу.
- Что ты шляешься без тапочек, да еще и сиськами размахиваешь? - рявкает Нина Елизаровна. - Сейчас же надень лифчик!
- Лифчики уже давно никто не носит, - нахально заявляет Настя. - Конечно, кому грудь позволяет.
- А по заднице не хочешь? - обижается Нина Елизаровна.
- Нет. Я на горшок хочу.
Бабушка напряженно прислушивается к перебранке, глядя в проем двери. Затем ее взгляд скользит по стене со старыми фотографиями. И останавливается на одной, где совсем еще юная Бабушка (ну копия нынешней Насти!..) вместе с тощим семнадцатилетним Дедушкой и его Другом сидят под роскошными нарисованными пальмами.
