Анна Матвеева - Подожди, я умру – и приду (сборник)
Ростропович прямо во фраке, из театра, бежит к клубу.
Журналистка на фоне клуба с вывороченной дверью говорит оператору:
– Ты готов? А дверь видно? А я как выгляжу? Подожди, сниму пиджак.
Она снимает пиджак и вешает его на ветку дерева.
– Поехали! Вчерашняя авария в клубе «Райский сад» обернулась настоящей катастрофой. По неустановленной причине прорвало трубу отопления, и здание буквально залило кипятком. Очевидцы утверждают, что в нем можно было свариться! Есть жертвы происшествия, мужчина двадцати четырех лет и шестнадцатилетняя девушка, доставленная в реанимационное отделение областной больницы. Ее состояние оценивается как тяжелое – она получила глубокие ожоги обоих ног. Родные девушки, имя которой мы, по понятным причинам, не разглашаем, сообщили нам, что она серьезно увлекалась танцами, а теперь неясно, сможет ли жертва ходить. Мы будем держать вас в курсе событий. С вами была Ксения Андреева.
Журналистка снимает пиджак с ветки.
– Ну как? Может, еще один запишем? Я сказала «обоих ног», по-моему. Надо «обеих». Давай еще дубль, а?
– Давай, – соглашается оператор, и пиджак снова отправляется на дерево.
– Поехали!
Начало октября. День учителя. Ю-Ю вместе с Альбиной Сергеевной выходят из какого-то учреждения. В руках у них гладиолусы, похожие на цветы, с которыми когда-то давно Ира и Таня шли в первый класс.
– Сразу видно, две училки идут с мероприятия, – говорит Ю-Ю. – Каждую одарили цветочком. Что с ними делать будем? Выкинуть жалко.
– Можно подарить кому-нибудь, – отвечает подруга.
– Слушай, а давай их возложим? – загорается вдруг Ю-Ю. – Ну помнишь, как в детстве?
– Юля, ты чокнулась, – говорит подруга. – Куда мы их возложим?
– А вот, – Ю-Ю оглядывается по сторонам, – вот, например, памятнику Малышеву Ивану Михайловичу, пламенному революционеру. Наверняка погиб совсем молодой и был, в сущности, неплохим человеком.
Альбина в сомнениях смотрит на свой гладиолус, как бы взвешивает его.
– Ну, давай.
Учительницы переходят через дорогу и торжественно кладут цветы у памятника.
– Вот, Иван Михайлович, – серьезно говорит Альбина Сергеевна, – мы без всяких шуток дарим тебе эти скромные цветы.
– И просим, – включается подруга, – помоги нам, чем можешь. Совсем никаких мужчин рядом с нами нет, и это очень плохо.
Обе молча смотрят на памятник, задрав головы.
Сзади раздается юношеский басок:
– Здравствуйте, Юлия Юрьевна!
Ю-Ю хватается за сердце:
– Господи, уже, что ли, помогает? Так быстро?
За ней стоят Ваня Колязин и Лиза Семенова.
– С днем учителя, – лебезит Лиза.
– Здоровья вам, – вторит Ваня.
– Спасибо, – говорит Альбина Сергеевна. – Ваня, а как твоя подружка себя чувствует?
– Да вроде лучше, – мнется Ваня. Лиза и вовсе смотрит куда-то вдаль, за Малышева.
– О ней столько везде писали, говорили. Лиза, ты, наверное, часто к ней ходишь? Передавай от меня привет.
– Вы и сами можете сходить, туда всех пускают, – говорит Лиза.
– Да, – кивает Ю-Ю, – я каждую неделю ее навещаю, мы занимаемся понемногу. Десятый класс, всё серьезно.
– Десятый класс! – возмущается пожилая учительница литературы. – Давайте будем серьезнее! Зайцев, я прочла твое сочинение. Очень хорошая работа. Очень!
Она идет по рядам и раздает тетради.
– Маргарита, неплохо. Колязин – на тройку, и то скажи мне «спасибо».
– Я вам шоколадку куплю.
– Спасибо, не надо. Семенова, средненько. Ты можешь лучше. Герман!
Ира сидит одна, она очень похудела и повзрослела. Никаких крашеных волос и пирсинга, балетная головка с гладко причесанными волосами.
– Герман, пять-пять. Я так рада, Ирочка, что ты взялась за ум. Никогда не поздно! Поверь мне.
Ира пишет записку Ване: «Давай встретимся после уроков. У меня к тебе дело».
Ваня разворачивает записку и удивленно смотрит на Иру.
– Да-да, – невпопад, но кстати говорит учительница. – Герман всех нас приятно удивила!
– Сколько? – спрашивает Ваня.
– В смысле? – не понимает Ира. Они сидят в закутке у лаборантской.
– Сколько ты мне дашь, чтобы я к ней сходил? Мне сейчас некогда.
Ира презрительно смотрит на Ваню.
– А сколько тебе нужно?
– Ну, не знаю, – тянет Колязин. – Косарь!
– Сам ты… косарь! – злится Ира, но достает из сумки кошелек. – На! Сегодня же пойдешь, ладно?
– Ладно.
– Я проверю.
– Странные вы обе, – говорит Ваня. – Делать вам нечего.
Ваня входит в ожоговое отделение. Батаня и Лева выходят из палаты.
– Ой, Ваня, – радуется Батаня. – Что-то ваших не видно – только учительница ходит да этот… полненький.
– И пресса дежурит, – говорит Лева, показывая глазами на журналистку с оператором, занявших стратегическую позицию возле палаты. – Танька сердится, когда их видит. А тебе она будет рада, заходи.
Ваня входит в палату, видит Таню Цареву под одеялом, опасливо смотрит ей на ноги.
Она ловит взгляд.
– Ноги пока на месте! До следующей недели точно. Ты чего пришел?
– Да так, навестить, – мнется Ваня.
– Мать попросила? – быстро спрашивает Таня. – Или Лева?
– Я сам, – честно врет Ваня. – Ты как?
– Скоро отрежут пальцы на ногах, – серьезно говорит Таня. – Представляешь, мне шестнадцать лет, а я буду инвалид без пальцев. Ха, я тут вспомнила, как наш тренер говорил: «Давайте сделаем горячо!» Вот мне и сделали горячо. Ты даже не представляешь, какое это было «горячо»! Ты ведь ушел тогда, а я осталась посмотреть на Герман, а потом охранник закричал: «Девочка, иди в ту сторону, это просто вода!»
– Таня, – говорит Ваня. – Я ни в чём перед тобой не виноват.
– А я тебя и не виню, – удивляется Таня. – Я просто рассказываю. Ты что на часы смотришь? Торопишься?
– У меня встреча, – врет Ваня.
– Ну давай, встречайся. Удачи тебе! Успехов!
– Ты никому не сказала? – спрашивает он от порога. – Про меня и Герман?
Таня долго смотрит на него, а потом понимает:
– Это она тебя прислала. Великодушная наша! И почем нынче Ваня Колязин? Прежние расценки?
Ваня вздрагивает и почти выбегает из палаты.
– Есть новости? – быстро спрашивает его журналистка. – Мы готовы заплатить за информацию, правда немного.
Ваня уходит с журналисткой.
Ира Герман в балетной пачке, в жуткой четвертой позиции. Наставница, высохшая танцовщица с окаменевшей прямой спиной, морщится и бьет ее указкой по ногам – как лошадь.
Маргарита сидит в кабинете психолога – та жует бублик и говорит:
– Спасибо, Марина, что поделилась со мной своими чувствами.
– Маргарита, – говорит Зуева. – Меня зовут Маргарита.
Две учительницы идут к памятнику Малышева с цветами и сталкиваются лицом к лицу с двумя рослыми спортсменами.
– Какие цветочки!
– Это вы про нас? – шутит Альбина, а Ю-Ю шепчет каменному Малышеву: «Спасибо, Иван Михайлович!»
Лева с Таниной мамой уезжают на слет байкеров. На огромных флагах – надписи «Сбор средств для Тани Ц.».
Ольга Борисовна Бирюкова-Герман выходит на сцену. Шум аплодисментов. Ростропович взмахивает дирижерской палочкой.
– Добрый вечер, – говорит Ольга Борисовна. – Сегодня мы собираем средства для лечения талантливой танцовщицы и… подруги моей дочери – Татьяны Царевой. Тане шестнадцать, она пострадала во время аварии в клубе «Райский сад». Прошу каждого дать столько, сколько он сможет, для Тани.
Она первой бросает деньги в прозрачную коробку у сцены. За ней тянутся зрители из зала. Ольга Борисовна начинает петь. Ира танцует. Потом на сцене появляются детишечки, гоу-гоу с неподражаемой Няшей Абрикос, школьный ансамбль училок. Жуткая самодеятельность соседствует с профессиональными выступлениями.
К коробке подходит домработница Германов Марья Степановна. Она гордо кладет в коробку сто рублей. А потом добавляет еще пятьдесят.
К концу выступления коробка полным-полна.
Что было дальше на этой войне – тупо не знает никто.
Хотя так-то догадаться можно.
Подожди, я умру – и приду
– Это как? – не поняла Селия.
Они с Бартом стояли ближе всех к огражденному веревками экспонату. Плоская коробка величиной с кухонный телевизор, по широкой черной плоскости, переворачиваясь и ныряя, как синхронные пловчихи, двигались буквы.
«Подожди, я умру – и приду».
Барт пожал плечами. Считалось, что он самый умный в школе, и вопросы всегда адресовались ему. По умолчанию, так сказать. Правда, сейчас умалчивал сам Барт. Выглядеть дураком перед Селией ему не хотелось, но что сказать, если в голове полный ноль? Сериалы ни о чём таком не распространялись. Барт разозлился, поднял голову – на привычном месте, стена у окна, висел портрет Грегори Хауса. Хаус улыбался, уютные морщинки у глаз – как на перчатках у Клелии – разбегались веерами. Длинная, раздвоенная, как змеиный язык, борода. Лицо без сюрпризов.
