Геннадий Алексеев - Зеленые берега
Я любил тебя еще до своего рождения. Моя любовь появилась в мире раньше меня, и она останется в нем после меня, она никогда не исчезнет. Священны камни, по которым ты ступаешь. Священен воздух, которым ты дышишь. Священна пылинка, которая садится тебе на плечо. Священно облако, проплывшее над тобою.
Но все же удивительно! Как ухитрилась ты разыскать меня в этих безднах пространства, в этих безмерностях времени? Но непонятно: как удалось мне встретить тебя в неразберихе истории?
Поздравь меня, моя радость. Вышел из печати третий сборник моих стихов. Я буду счастлив подарить тебе экземпляр с дарственной надписью.
Не слишком ли много поешь ты для обитателей волжских берегов? Питер уже давно по тебе скучает. Красив ли Нижний? Я никогда в нем не был, но слышал, что красив. Какие почести воздают тебе жители града сего? Много ли мебели попорчено нижегородцами на твоих концертах? С кем ты кокетничаешь на званых обедах и ужинах? Кто преследует тебя своим назойливым вниманием? И, наконец, когда мне встречать тебя на Московском вокзале?
Целую тебя целомудренно в щеку у самого уха. Здесь растут мои любимые тонкие, светлые, еле заметные волоски".
Стихи о Ксении не пишутся, не даются, ускользают от меня. Я чувствую, что они где-то поблизости. Я даже вижу их расплывчатые контуры, даже слышу их неясные звуки, их тихую, приглушенную музыку. Притаившись, чтобы их не вспугнуть, я жду подходящего момента, чтобы вскочить, схватить, овладеть… Вот, кажется, момент удобный. Вскакиваю — и никакого результата. И снова маячат предо мною силуэты несозданных творений, и снова звучит в ушах их невнятная мелодия. Но почему, почему они не пишутся?
Я хитрю. Притворяюсь, что забыл о них, что они мне надоели, что не намерен больше за ними охотиться.
А сам потихоньку собираюсь с силами и тщательно обдумываю план нападения, чтобы уж без промаха…
Ясным солнечным утром, хорошо выспавшись и плотно позавтракав, я осторожно, почти не дыша, сажусь за машинку, стараясь не делатъ лишних движений, вставляю чистый лист бумаги и, подождав с минуту, ударяю пальцами по клавишам.
На бумаге появляются первые две строчки.
Нет, это банально. И приторно. И примитивно. И вообще не то. Давно уже не писал подобной дряни.
Появляются еще четыре строки.
Это вроде бы получше, но все же не совсем то. К тому же нечто похожее я уже писал когда-то. Повторяюсь. Топчусь на месте. Мне уже не хватает силенок. Я устал. Я уже ни на что не способен. Поэзия с усмешкой отходит от меня в сторону. Ей скучно со мною. Она зевает.
Вот еще шесть строк.
Это почти сносно. Даже красиво. Но хотелось бы чего-то другого, чего-то посвежее, поярче, посильнее.
Просидев с полчаса, бессмысленно уставившись на бумагу, я встаю и долго хожу по комнате, засунув руки в карманы домашней куртки.
Что за чертовщина? О ком же мне еще писать-то, как не о ней? И где мне еще искать вдохновения? Сейчас дверь откроется, и она войдет, шурша юбками. Войдет и спросит, прямо и строго взглянув мне в глаза: "Когда же, наконец? Я ждала так долго! Мне надоело ждать! Вы притворщик, сударь! Вы обманшик! О, как я в вас ошиблась! О, как я наказана за доверчивость! О, как не везет мне в любви! О, как я несчастна!" И упадет в кресло, прижимая к лицу платочек, одуряя меня дьявольским запахом своих духов.
Но отчего, отчего, отчего стихи о Ксюше так упорно противятся мне? Не оттого ли, что я слишком ее люблю? Но разве это возможно — любить женщину слишком, разве существует норма любви? Глупость какая! Сколько бы ни любил, можно любить и больше. Да, да, свою избранницу следует любить как можно больше, любить безмерно, безоглядно, безудержно, любить во весь дух! А как же иначе? И разве такая великая любовь не вдохновляет на великие творения? Или, быть может, истинная любовь и истинное творчество несовместимы и одно из них непременно вытесняет другое? И в этом проявляется некий закон бытия, нарушать который опасно? Воистину, экстаз творчества и любовный экстаз, слившись воедино, переполнят сердце, и оно не выдержит! А может быть, дело в том, что я счастлив в любви, что я пользуюсь взаимностью, что любимая женщина мне принадлежит? Да, не в том ли дело, что любовь моя такая земная: всю энергию души поглощает страсть и на творчество ничего не остается?
Не оттого ли тот, увенчанный лаврами на Капитолии, и создал свое бессмертное, что Лаура всегда была от него вдалеке? Вполне возможно, что он и не стремился к сближению, понимая, что ревнивые музы тут же отвернутся от него, едва лишь это случится. Поговаривают также, что любви попросту не было. Была лишь мечта о любви. И на эту красивую мечту клюнуло простодушное человечество. Ну да бог с ним, с увенчанным лаврами. Просто я исписался, и все. Настя права — пора браться за прозу.
Письмо из Нижнего.
"Милый мой, бесценный мой, счастье мое!
Какое письмо ты мне написал! О, какое письмо! О, какое! Никто никогда не писал мне ничего подобного!
И в книгах я ничего похожего не читала! Вижу, вижу, что любишь меня! И любовь твоя светлая, высокая, настоящая. Когда прочитала, расплакалась от радости, от нежности к тебе, милый.
И правда — какая это удача, что мы нашли друг друга! Что, если бы не нашли? Что, если бы ты родился позднее и я встретила бы тебя случайно на улице маленьким мальчиком в коротких штанишках и сказала бы себе: "Какой очаровательный мальчик!" — и не знала бы, что это ты? А ты, заметив меня, подумал бы: "Какая красивая тетенька!" — и тоже не понял бы, что это я. Понимаешь, как это было бы страшно? Иногда мне кажется, что ты пришел ко мне из других времен, — есть в тебе что-то необъяснимое. Я немножко боюсь тебя, ты это знаешь. И еще я боюсь, что погублю тебя своей сумасшедшей любовью. Мне говорили, что я женщина роковая, что для мужчин я смертельно опасна.
Один мой воздыхатель сказал, что на меня надо повесить табличку с надписью: "Осторожно! Особам мужского пола от шестнадцати до семидесяти лет более чем на пять шагов подходить не рекомендуется!" Вот видишь, тебе уже пришлось из-за меня драться на дуэли, и пуля просвистела у твоего виска.
Нижний понравился мне больше прочих волжских городов — он похож на Москву. Нижегородцы гостеприимны необычайно. У пристани меня встречала огромная толпа. Расстелили ковровую дорожку от парохода до автомобиля, и я прошла по ней, как новобрачная, осыпаемая цветами.
Меня здесь повсюду возят и все мне показывают. Осмотрела кремль и то, что осталось от выставки. Это очень любопытно. Пою много и чувствую, что уже чертовски устала. Скорей бы домой! И на тебя поглядеть хочется, мой милый.
Вернусь 4-го сентября. Курьерский прибудет в Питер в 6 часов вечера. Встречай меня на Николаевском вокзале. Вагон 1 2.
Не целую тебя, потерплю до 4-го. А уж тогда берегись!
Твоя К."
Иду по сырому плотному песку у самой воды, глядя на залив, на небо, на купающихся и загорающих, на влажные от прибоя валуны, на тину, прибитую к берегу, на лодки, лежащие на берегу кверху дном, на трясогузок, быстро-быстро семеня ножками перебегающих с места на место. Останавливаюсь и сажусь на сухое, давно уже выброшенное морем бревно. Неподалеку стоит молодая загорелая женщина в бикини. Ее волосы завязаны узлом на затылке. Она чуточку похожа на Ксению. (О господи! Все женщины напоминают мне Ксению!) Она смотрит из-под руки на море. Там, в отдалении, катер тащит за собою лыжника, который эффектно скользит по волнам, наклоняясь то в ту, то в другую сторону и подымая фонтаны брызг. Но вот он теряет равновесие и, смешно задрав ноги с лыжами, исчезает в воде. Женщина досадливо дергает локтем. Лыжник взбирается на остановившийся катер. Расставив руки, женщина осторожно входит в воду. Лопатки ее подпрыгивают, голова втягивается в плечи — вода холодная. Женщина замирает на месте, прижав локти к бокам. После она наклоняется и плещет воду себе на грудь, затем распрямляется и, неуверенно ступая, ощупывая ногами дно, движется дальше. Ее колени уже скрылись в воде. Вот и бедра наполовину скрылись. Теперь купальщица похожа на рюмку. Чтобы легче было идти, она двигает плечами. Ее красиво очерченный торс поворачивается на шарнире тонкой талии. Обернувшись, она улыбается и кому-то машет рукой. Купание доставляет ей удовольствие.
Мимо пролетает ворона, держащая в клюве какой-то небольшой продолговатый предмет. Он выскальзывает из клюва и падает на камни. Ворона снижается, снова подхватывает его и тут же снова его роняет. Предмет стукается о гранитный валун и отскакивает на песок.
Экая неловкая ворона! Экая недотепа! Все у нее из клюва вываливается!
Но, проявляя необычное упрямство, ворона опять подбирает предмет и, взлетев повыше, в третий раз роняет его на камни. Теперь я вижу, что это ракушка. Она раскалывается. Ворона садится и принимается старательно выклевывать ее содержимое.
Ах, вот оно что! Надо же, какая сообразительная ворона! Надо же, какая умница! Баснописец Крылов, как видно, не обладал достаточными познаниями об интеллектуальных способностях ворон и в своей известной басне обидел весь вороний род, заподозрив его в недомыслии и жалком плебейском честолюбии. А вороны-то — вон они какие!
