Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

Это пусть мои королевские родственники, коли они есть, под бременем Фемиды, выношенной в лоне столетий, на тонких ногах прогибаются; изнывая, мораль свою прут, влитую по кровиночке. Как говорится, пусть мир погибнет ради свершения правосудия. А мне под чем прогибаться и что переть? Мораль вывожу свою, в собственной нещадовской лаборатории, с неминуемыми просчетами и потерями. Продвигаюсь на ощупь, словно таежный первопроходец. Я и крыса подопытная, и экспериментатор, выбирающийся из тьмы невежества. Но как бы ни было тяжело, я не жалуюсь — даже наука требует жертв, а что говорить о жизни! И вот, кстати, в качестве «рабочего эксперимента» я ее и порешила. Так, чтобы взять кое-что и проверить. Насчет «смерти». Не в смысле пресловутой «дозволенности» (литература!) и не во благо самой Лизы, погрязшей в никчемности, а в целях исключительно непрактичных — трансцендентальных.

Во мне живет интуиция, облачившаяся в догадку, которая quovis modo[21] требует подтверждения. Или нет, скажем так: бремени доказательства. Попробую объяснить. Поскольку движимый творческой мыслью субъект, каких до ничтожности мало, видит невидимое, вплоть до небывших до него смыслов и форм, то он, этот субъект, и есть источник тайной картины мира, им к жизни вызванной. При том, что у этой «картины» и «жизни как таковой» нет общего знаменателя узнавания и простому человеку извне она решительно недоступна. L’imagination gouverne le mond[22]. He правда ли? Но ведь создавшее мир сознание само нереально — клубок наваждений, проекция морока на стекле? А тогда: стоит ли такому исключительному субъекту, отвергшему «общую жизнь», относиться к только им и «увиденному» всерьез? Относиться всерьез — к чему? К пустоте, набитой его снами? К неяви его химер, притворившихся сущими?

Вот, для примера, Лиза. Разве сама по себе она существует, вне моих о ней представлений? И где тогда она размещается? Да в придуманном мною месте! И чем она занята? Да моими фантазиями! Она клацает натренированными зубами, чтоб удержаться в пределах моих видений, потому что за их краем — бессвязность и мрак, потому что там она исчезает, расплывшись пятном на воде, лишенная очертаний. Что вы так удивляетесь? Паразитов — хоть пруд пруди. А Лиза, прошу заметить, — двойной паразит; боясь без меня раствориться, она втихаря, про запас, заглатывает кусочки моей жизни — в надежде, что и вне придуманной для нее «сцены действия» не исчезнет. Но я не титан, и так устала восполнять «съеденное».

Из написанного вы уже поняли, что, как сгусток энергии, я наблюдаема не всегда, бывают провалы. Тогда, скажите на милость, куда же деваются мои люди, когда я, решительно обессилев, распадаюсь на точечные заряды, перестаю «держать» воплощенное? Они продолжают барахтаться по двигательной инерции в гаснущем ореоле моих видений, чтобы потом быть затянутыми в дыру, образованную моей же рассеянностью. Так зачем опять и опять воскрешать призраков, которые снова рассыпятся в прах, лишь только ослабнет мое сознание, уставшее претворять? К чему горевать о выдумке, что, перестав меня развлекать, начала домогаться самостоятельности? Nil de nihilo fit[23]. He лучше ль пустое вернуть пустому, невзаправду почувствованное и увиденное — действительному ничто?

Коли я не права, то встречу сопротивление отдираемого куска, увижу реальную брешь, пробитую Лизиным выпадением из живого. А если права, противодействия не случится и все обойдется без криков и боли, сопутствующих вычитанию в никуда. Но это потом, а сейчас, положа руку на сердце, — фантасмагория по имени «Лиза» смертельно мне надоела. Обрыдла эта бездарная глупая эманация, ставшая наваждением. А чем она бездарнее и глупее, тем в моем сердце закоренелее, тем жальчее, грустнее, тревожнее — ну и так далее. Но это ведь баловство — пристрастие к мареву? Как вы считаете?

Для чистоты планируемого эксперимента нужны ясная голова и абсолютная непредвзятость, посему отношение к «Лизе» придется полностью прекратить за неимением адресата. Могу ли я похвастать «отношением» к комару — не считая легких, почти бессознательных раздражения и брезгливости, — когда я его прихлопываю ладонью? Но если я стану за ним гоняться, то могу озвереть, да и он, мнящий себя реальным, начнет улепетывать, напугается — и выйдет какая-то некрасивая суета и ничего больше. А разве вы засекаете отношение к подрагивающей лягушке, когда вы ей вспарываете живот хирургическим острым скальпелем sine ira et studio[24]? Ведь если отношение есть, то вы ее режете с постыдным остервенением или с не менее жалким, холуйским привкусом превосходства и удовольствия, что отмечается и самой потерпевшей, отныне именуемой «жертва». Ни то ни другое состояние, придавленное грузом эмоций, меня не устраивает. Любой душевный толчок — будь то толчок злобы, корысти, страсти — обессмыслит чистое действие, сведя его к вульгарному акту уничтожения. Уничтожения, простите, чего? В том-то и дело. Я ведь только восстанавливаю баланс, неосторожно мною нарушенный, когда всякая загогулина, рожденная силой воображения, берется осваивать мое действительное пространство. Бездоказательным полым «ничто» меня вокруг пальца не обведешь! Чувства — штука серьезная. И если я чувствую (со знаком минус ли, плюс — это неважно), то, значит, ответственно признаю существование морока. Да чего я тут, собственно, распинаюсь? Всего лишь «vacuum horrendum»[25], от которого пришло время избавиться.

Разумеется, Лизе, как мокрой курице, можно было просто свернуть голову, и с плеч, как говорится, долой. Она бы и не заметила, еще какое-то время продолжая метаться по грядкам и поливать капусту. Но в мятущейся без башки курице — с дряблыми шейными позвонками, перекинутыми, как шарф, за спину — столько вульгарно-комичного и безобразного! Представьте, как безголовая Лиза нащупывает в земле борозды, чтобы не потоптать сельскохозяйственные культуры. Никита ошибался, утверждая, что я не эстет и к прекрасному равнодушна, о нет! — я к нему крайне чувствительна. Я его рыцарь и раб. Пожизненный пленник. Это как слух — либо тебя коробят неправильные тона, либо в тебе самом что-то фальшивит. С моим абсолютным, увы, слухом любое несовершенство вызывает у меня брезгливость. Каждое действие для меня — мистерия создаваемой красоты, поиск идеальных пропорций. Искусство. Затраченные усилия не обсуждаются. Ars est celare artem[26]. Спрятанная красота, покрытая тайной, — не идеальная заготовка, которую надо уметь обнаружить, а зов из всеядного хаоса, вопль обезображенного прекрасного, плавящегося в геенне бесформенности. Так чего же ты ждешь? Время! Иди! Отсекай уродливое и лишнее — огнем, светом и разумом!

Иду ищу мою Лизу. И как бы вы думали, где нахожу? Разумеется, в огороде. И говорю Лизе так: «Лиза, взгляни, солнце садится, облака догорают кровавым багряным заревом, а ты все капусту сажаешь. Брось. Прекрати. Бога побойся». Лиза разгибается от земли, из-под густых соболиных бровей смотрит мимо меня в смятенье и ужасе, а у самой лицо красное, не отличишь от редиски. Вены на темных висках набухли и мелко пульсируют. «Вытри руки, пойдем, что показать тебе сегодня хочу…»

Шлепаем по траве, огибая мой дом — туда, где сортир и мраморный бюст Фифи в цветных клумбах. «Ну зачем, — скулит Лиза, — давайте лучше в избу, чаю липового попьем, я вам о нем расскажу, так и вечер помаленечку скоротаем…» — «Лизун, дорогая, да что же с тобой? Лица на тебе нет, размазня сплошная». — «Нет, ничего такого особенного…», — а у самой поджилки трясутся и зубы на место не попадают. «Лиза, да ты же дрожишь. На вот, возьми, накинь мою шаль. Действительно посвежело». Лиза кутается в платок, но продолжает выстукивать дробь зубами, а тут еще и икать начинает, содрагаясь в конвульсиях. «Да ты никак, Лиза, меня боишься? Вот еще новости!» — спрашиваю, расстраиваясь. (Она мне все дело залихорадит, как тот комар, с перепугу. Надо срочно менять тактику — задурить ее «умными разговорами».) «Я не боюсь… чего вас бояться… вы добрая… вы Любоньку отослали… вы на нее деньги большие ложите…» — «Ну, о Любе ты брось. Не твоего ума дело. Люба — святое, на деньги не пересчитывается». — «Вот и я о вас говорю… всегда только хорошее… с благодарностью…» — «Да ладно, будет благодарить. Давай-ка лучше Фифи проведаем».

Стоим над могилкой. Я обнимаю Лизу за плечи — будто в печали. Она стягивается в комок, как каракатица от внешнего раздражителя. «Вот Фифи. Мерзкая была собачонка. Как жила, так и издохла, без разумения», — говоря фигурально, Фифи не издохла, а похоронена заживо, как вы знаете, но мне приходится изгаляться, чтобы Лиза в панику не ударилась. «Подлая тварь, — начинаю издалека, — забьется, бывало, в угол и глазятками, точно черная ночь, душу высверливает, — я Лизе показываю; трепеща, Лиза пятится. — Была бы собачьим львом, всех бы, сволочь, поедом ела, ты мне поверь. Но не была — оттого из укрытия злобствовала. Что говорить, увы, „не всякому дано быть чудовищем“. N’est pas monster qui veut[27]. Я тебе сейчас объясню, а ты не спи, слушай, иначе замерзнешь. Значение добродетели, Лиза, обратно пропорционально значению силы. Чем же станешь кусаться, коли зубы отсутствуют? А если их нет, то и кичиться не стоит, „невинностью“ тыкать. Но по мере нарастания силы, милая Лиза, добродетель сворачивается. За ненадобностью. Вот ты, например, не бойся, скажи: ты бы меня съела, если б могла? Что ты об этом думаешь?» — «Вы странные разговоры сегодня ведете… и странно так спрашиваете…» — шепчет бледная Лиза, с телячьими глазами на лбу, бесхребетно клонясь, как выдавливаемая из пленки сосиска. «То-то и оно — странные, Лиза. Я берусь о тебе судить только в данных, пока что неотменяемых обстоятельствах. А если они станут другими? Что я смогу о тебе сказать? Ровное ничего. Давай, Лиза, рискнем. Риск — благородное дело. Смелым судьба улыбается, — я отступаю на шаг, потом еще и еще, предлагая Лизе занять мое место. — Не бойся, Лиза, попробуй. Один раз козе смерть. Hodie Caesar — eras nihil[28]». Лиза глядит на меня с мольбой, прижав к груди руки: «Пустите… не надо… я не хочу… устала я… сердцем измаялась…» — «Ну что ты заладила? Не хочу, не хочу! А я разве хочу? Но решила тебя испытать в новых, непривычных условиях. Случайно ли говорят, что образ мыслей зависит от положения, которое мыслящий занимает? Ты сама как думаешь?» Лиза ворочает головой, не зная, какой дать ответ, чтобы еще хуже не стало.