Герман Садулаев - Я - чеченец
«Давай!» — с готовностью ответил Марат.
«Как мы его найдем?» — поинтересовался я.
Марат нахмурил лоб и ответил: «Майя сказала, что он высокий, симпатичный и очень умный. Они вместе читают стихи на торжественных линейках. Вот только как его зовут, Майя не знает, потому что стесняется с ним заговорить».
Я схватился руками за живот и повалился на кровать, не в силах сдерживать смех.
«Ты чего?» — спросил Марат удивленно и даже несколько обиженно.
С трудом уняв смех, я ответил: «Можешь сказать Майе, что этого мальчика зовут Герман. И сходи как-нибудь на торжественную линейку, послушаешь, как мы с ней читаем стихи».
Марат всегда отлынивал от официальных мероприятий, под любыми предлогами. Чаще всего у него внезапно схватывало желудок. На настойчивые призывы вожатых посетить линейку он отвечал: а вдруг я прямо на линейке обкакаюсь? Это же будет позор для всего отряда… И его оставляли в покое.
Я уже не помню, как все закончилось с той девочкой. Наверное, мы танцевали пару раз на вечерних дискотеках. Для меня, воспитанного в целомудрии, это было уже много. Конечно, не было никаких поцелуев. Тем более разврата. Помню тетрадный листок, на котором она написала свой адрес в Белоруссии, перед тем как уехать. Но, похоже, мы так и не написали друг другу. О, многое в жизни прошло мимо. Нет, сколько жизней я не прожил. Одна из них — та, в которой я написал Майе письмо и получил ее ответ.
Та жизнь, которую мы прожили, оказалась странной, неправильной.
Пионерские лагеря стояли каскадом по реке Басс; там, в Сержень-Юрте, река еще чистая, прозрачная, горная, бегущая по камням. Ниже, на равнине, в Шали, размывая глинистые почвы, река становится грязно-желтой. Наш лагерь назывался «Смена». Были еще «Светлячок», «Зарница», какие-то еще, уже не помню.
После первой чеченской в пионерских лагерях устроили свои базы боевики. Здесь они обучались стрельбе их всех видов оружия, навыкам диверсионной деятельности. Днем и ночью со стороны Сержень-Юрта слышался треск автоматов и уханье минометов.
Во вторую чеченскую лагеря утюжили с воздуха и земли, потом брали перепаханные горы штурмом.
Недавно, устраиваясь на новую работу, я заполнял анкету. Я долго ждал интервьюера. Было скучно, и я развлекал себя сам как мог. В графе «Дополнительное образование» написал: «Прошел обучение в лагере диверсантов под Сержень-Юртом». Ведь я был там, действительно был. Просто в другое время…
После того лета в лагере мы с Маратом уже не были так близки. Встречи наши были редки, времени на общение было мало. Последний год учебы я усиленно готовился к поступлению в университет. И я поступил, в 1989 году я поступил на юридический факультет в Ленинграде.
Марат тоже поступил, в Грозненский нефтяной институт, годом позже.
Мы где-то учились, у нас были планы на жизнь. Никто не думал о том, что все будет совсем по-другому. У нас были планы на земную жизнь, но сверх этого у нас были еще и иные чаяния.
Сейчас я начну брюзжать. Наверное, потому, что я очень старый. Возраст не всегда измеряется календарным временем. Я очень старый, а старики всегда брюзжат, они сетуют на то, что новое поколение — совсем другие люди.
«Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…»
Но ведь это действительно так.
Мы не были лучше, нет. Может, наоборот. Но мы были другими, это действительно так. Я попытаюсь объяснить. Не знаю, получится ли.
В трех словах: нас влекло небо.
Новые люди, они не поднимают глаза к небу, они чувствуют себя на земле как дома. Они искренне верят во все, что тут. Они серьезны. Например, деньги. Еще очень важно, во что одеваться. Особенно, на какой машине ездить. И они будут жить вечно, вечно жить тут. На земле.
А мы не очень верили.
Мы ощущали — какое слово будет самым точным? — хрупкость. Наверное, так. Хрупкость. Всего земного. Тонкость земной коры, под которой — сотни километров бушующей магмы, а над которой оно, бездонное. Небо.
А мы…
Мы стучались в двери небес.
Mama, take this things from me, cause I can't use 'em anymore…
Все, как в песне Боба Дилана. Сейсмическая волна дошла до нас с опозданием в тридцать лет. Мы стучались в двери небес, мы приставляли любые пожарные лестницы к обрушенным стенам домов, если нам казалось, что это — лестницы в небо.
Новые люди, нет. Им больше не нужно небо. И это правильно. Те, кто смотрят на небо — сходят с ума. Здесь, внизу есть работа и дом. А там — только холодная синева. Страшно даже смотреть в потолок — вдруг в нем будет дыра? Тем, кто видел небо, трудно жить на земле.
Поэтому они не смотрят. Только немногие нашли короткую дорогу, они думают, что нашли короткую дорогу, они идут к небу по белым дорогам кокаина и героина, они залезают с черного хода.
Мы хотели вознестись.
Каждый видел небо и дорогу к нему по-своему. Аслан просто хотел стать летчиком. Он хотел лететь в белых облаках на серебристом самолете, высоко над землей. Когда взлетаешь над землей, сначала все становится таким маленьким, потом вообще ничего не видно. Только ленточки рек и светящиеся по ночам как драгоценные камни неведомые города. Такой видят землю ангелы, и Аслан хотел стать одним из них.
Он стал ангелом, сгорев в учебном самолете на взлетной полосе, когда неопознанная авиация разбомбила аэродром под Грозным.
Я впервые вознесся в небо в 1989 году. На самолете Аэрофлота, рейс Грозный — Ленинград. Помню, как смотрел в иллюминатор на ватное покрывало облаков, в дыры которого виднелась земля, такая далекая и маленькая.
Детство — это язычество. В детстве мы говорим с деревьями и травой, знаем душу ветра и видим лицо дождя. Мое язычество знало своих богов по именам: на столе в моей комнате, где я готовил уроки, всегда лежали толстые академические издания мифов арийских народов.
Глядя в иллюминатор, я почти видел их, богов. Тени, бегущие по облакам, были не просто тенями. Это Индра путешествовал со своей свитой гандхарвов и апсар, небесных музыкантов и танцовщиц. На фоне солнечного диска сияли фигуры Ашвинов, божественных близнецов. И, конечно, само солнце. Я знал 108 его имен: Сурья, Арьяман, Бхага, Твашта, Пушан, Арка, Савитар, Рави… я до сих пор их помню.
Но, взлетая в небо на самолетах Lufthanza и Emirate Airlines, я больше не вижу. Оно стало пустым, небо. В нем больше никто не живет. Теперь небо — как расселенная коммунальная квартира, в ожидании новых хозяев, которые снесут перегородки, сделают евроремонт и поставят стеклопакеты.
Я учился в университете, посещал лекции, сдавал зачеты и экзамены. А после лекций я шел в библиотеку на Менделеевской линии и читал дореволюционное издание «Жизнеописания Будды» в переводе Константина Бальмонта.
Я прочел переводы Упанишад. Помню, хорошо помню этот вечер: я ехал в трамвае, трамвай переезжал Дворцовый мост. Я прочел о том, что мы искры, далеко отлетевшие от огня. Поэтому нам так темно и холодно. И все вокруг — чужое. Да, это так, я понял, что это так. Мне было темно и холодно, всегда.
Мы должны вернуться. В огонь. В синее небо, пылающее люминесцентным огнем, навечно.
В тот год я бросил учебу, оставил подругу, на которой хотел жениться, обрил голову и принял суровые обеты. Еще через год я улетел в Индию, самолетом Аэрофлота, рейсом Москва — Нью-Дели.
Все это отдельная длинная история. Но рассказ не обо мне. Я только хотел сказать, что мы старались попасть на небо, и каждый видел дорогу по-своему.
Марат жил в Гудермесе. Я не знаю, что стало с его учебой в Грозном — может, в независимой Ичкерии позакрывали все институты, может, в них уже не было смысла учиться. Так что Марат не доучился на нефтяника, как и я тогда не доучился на юриста. Зато Марат стал учиться другому.
В Гудермесе появились проповедники. Они обучали, как стать настоящими мусульманами. Этот, новый ислам, отличался от той свободной веры, к которой привыкли чеченцы за сотни лет. Раньше чеченцы исповедовали суфизм: религиозная жизнь строилась вокруг общин верующих, которые возглавляли шейхи, святые. Не было жестких правил и иерархии. Повседневная жизнь регулировалась адатом — местными обычаями. Такой порядок принимался традиционным исламом.
Новые проповедники не признавали дополнений к Корану, не чтили адата. Вместо привычной свободы — суровые и жесткие правила поведения, самоограничение, регулярные молитвы, подчинение и дисциплина.
Марат стал строгим мусульманином. Он не брил бороды, регулярно совершал намаз, не смотрел телевизор, не читал книг и газет, не пил, не курил и даже не глядел на девушек.
Все это очень беспокоило тетю Люсю.
Она громко ругалась, срывая голос, обзывая приезжих проповедников разными нехорошими словами, запрещала Марату посещать собрания секты.
Марат молча улыбался и смотрел на мать своими прозрачными голубыми глазами. Потом прижимал ее к своей груди и говорил: «Мама, я тебя очень люблю. Но такова дорога в рай. И другого пути нет. Я хочу вернуться к Аллаху. А ты не плачь. Аллах обещает, что каждый его верный слуга сможет забрать в рай всех своих родных. Я возьму тебя с собой на небо, мама».
