Элис Сиболд - Милые кости
— Папочка! — закричал мой брат со второго этажа, куда направлялись мои сестра и отец.
— Ох, оглушил, — улыбнулся папа вцепившемуся в него Бакли.
— Сколько можно от него скрывать? — сказала Линдси. — Это нечестно — все время от него отмахиваться. Сюзи больше нет. Он ведь все понимает.
Мой братишка смотрел ей в рот.
— Соседи устроили торжественный вечер в память Сюзи, — сказала Линдси. — Мы с тобой и с папой сейчас туда пойдем.
— А у мамы головка болит? — спросил Бакли.
Линдси не хотела врать, но Бакли ухватил самую суть — лучше не скажешь.
— Вот именно.
Линдси договорилась с папой встретиться внизу, а сама потащила Бакли в его комнату, чтобы переодеть.
— А знаешь что: я ее вижу, — сказал Бакли.
Линдси вытаращила глаза.
— Она заходит ко мне поболтать, когда ты на футболе.
Линдси не нашлась, что ответить. Она протянула к нему руки и стиснула в объятиях — как тискала Холидея.
— Ты просто чудо, — сказала она братишке. — Я всегда буду с тобой, что бы ни случилось.
Папа медленно спускался вниз, левой рукой опираясь на деревянные перила, пока не ступил на каменный пол.
Он не таился. А моя мама, в компании с Мольером, перебралась в столовую, с глаз долой, и там углубилась в чтение, стоя в углу. Она не могла дождаться, когда же хлопнет входная дверь.
Соседи и учителя, друзья и родные стали в круг — по воле случая, недалеко от того места, где меня убили. Мои сестра с братишкой и папа, едва выйдя на улицу, снова услышали пение. Папа весь устремился вперед, чуть ли не полетел навстречу этому теплу и свету. Он всей душой желал, чтобы я осталась в памяти и сердце каждого. Но, наблюдая за происходящим, я кое-что поняла: почти все собравшиеся прощались со мной навсегда. Я превращалась в девочку-потеряшку, одну из многих. Люди разойдутся по домам и забудут меня, как старое письмо, которое никогда не перечитывают, даже не достают из конверта. И я тоже прощалась с ними, желала им только хорошего, по-своему благословляла их за добрые мысли. За то, что у нас на улицах здоровались за руку, подбирали потерянную вещь, чтобы вернуть владельцу, приветливо махали из окон, кивали на бегу и лишь молча переглядывались, видя детские шалости.
Рут первой заметила троих членов моей семьи и дернула Рэя за рукав.
— Иди, поддержи его, — прошептала она.
И Рэй, который познакомился с моим папой уже в первый день долгого пути, вымощенного поисками убийцы, направился к нему. Сэмюел последовал его примеру. Как два молодых пастора, они подвели моего отца с двумя детьми к своему кругу, который принял их и умолк.
Папа месяцами не выходил из дому, только ездил на работу и обратно да еще сидел на заднем дворике, откуда не видно соседей. Теперь он вглядывался в их шла, пока не осознал, что меня любили даже те, которых он толком не знал. У него потеплело на душе, чего давно уже не случалось — разве что во время кратких, ныне почти забытых проявлений любви между им и сыном, Бакли.
Он увидел мистера О'Дуайера.
— Стэн, — сказал мой отец, — Сюзи любила стоять летом у окна и слушать, как вы поете у себя во дворе. Это ее завораживало. Может, споете для нас?
Как исполнение желаний, которое даруется редко подчас не к месту, не тогда, когда возникает самое Главное желание на свете: вернуть дорогого сердцу человека из мертвых, — голос мистера О'Дуайера, чуть вогнув на первой ноте, полился свободно, чисто и прекрасно.
Его песню подхватили все остальные.
Мне и самой запомнились те летние вечера, о которых упомянул отец. Бывало, я не могла дождаться темноты, которая несла с собой благодатную прохладу. Стоя у распахнутого окна, я ловила легкий ветерок, на крыльях которого из дома О'Дуайеров прилетала музыка. Я слушала, как мистер О'Дуайер перепевает одну за другой все известные ему ирландские баллады, а ветерок наполнялся запахами земли, воздуха и мха, что предвещало только одно: грозу.
Природа ненадолго замирала. Линдси, устроившись на старой кушетке у себя в комнате, делала уроки, папа в кабинете погружался в книги, мама вязала крючком или мыла посуду.
Мне нравилось переодеваться в длинную ситцевую ночную сорочку и выходить на заднее крыльцо, когда дождь тяжелыми каплями барабанил по крыше, а вокруг вились ветры. Сорочка липла к ногам. Было тепло и чудесно, сверкала молния, через пару мгновений грохотал гром.
Мама подходила к открытой двери и, проговорив свое обычное «вот простудишься и умрешь», замолкала. Мы вместе слушали дробь дождя и раскаты грома, вдыхали поднимающийся к нам запах земли.
— Можно подумать, никакая сила тебя не возьмет, — сказала как-то моя мама.
Я обожала эти минуты, когда мы с ней, казалось, чувствовали одно и то же. Кутаясь в тонкую сорочку, я повернулась к ней и ответила:
— Это точно.
КАРТИНКИ
Подаренный родителями фотоаппарат я использовала на все сто. Отщелкала столько пленок, что папа. даже велел мне их рассортировать: какие действительно стоит проявлять, а какие — нет. Поскольку мое увлечение приобретало все больший размах, я завела у себя две коробки. «На проявку» и «Архив». Хоть в чем-то, как сказала моя мама, проявила аккурастность.
Мне было приятно думать, что мой «Кодак-инста-матик» озаряет вспышкой избранные мгновения, которые вот-вот канут в прошлое, но навсегда останутся на пленке. Я вынимала использованный кубик, еще Горячий, и перекатывала его в ладонях. От разрыва нити накаливания тонкое стекло покрывалось синеватыми мраморными разводами или черной копотью. При помощи фотокамеры я сохраняла мгновения жизни, потому что научилась ловить момент и останавливать время. Этого никто не мог у меня отнять: я была повелительницей времени.
Однажды, летним вечером семьдесят пятого года, моя мама спросила отца:
— Ты когда-нибудь занимался любовью в океане?
И он ответил:
— Нет, никогда.
— Я тоже, — сказала мама. — Давай сделаем вид, что мы в океане: как будто я уплываю вдаль и мы расстаемся.
На другой день она уехала в Нью-Гемпшир, в загородный домик своего отца.
В то лето Линдси, Бакли и мой папа, открывая входную дверь, нередко обнаруживали на крыльце кастрюльку с овощным рагу или сдобный кекс. Иногда яблочный пирог — папино любимое лакомство. Вкус этих кулинарных сюрпризов был непредсказуем. Рагу, которое готовила миссис Стэд, было сущей отравой. У миссис Гилберт кексы выходили плохо пропеченными, но, в общем-то, вполне съедобными. Зато яблочные пироги Руаны просто таяли во рту.
После маминого отъезда мой отец долгими ночами сидел в кабинете и, пытаясь чем-то занять голову, раз за разом перечитывал книгу из истории войны Севера и Юга — письма Мэри Чеснат[14] к мужу. Он хотел забыть обиды и напрасные надежды, но из этого ничего не получалось. Только один раз у него на лице мелькнуло некое подобие улыбки.
«Почему Руана Сингх печет такие маленькие яблочные пироги?» — записал он в своем блокноте.
Как-то осенью позвонила бабушка Линн.
— Джек, — заявила она, — я, пожалуй, переберусь к вам.
Несколько секунд папа в замешательстве молчал.
— Думаю, от меня будет польза и тебе, и детям. Не вековать же мне одной в этом мавзолее.
— Линн, мы уже кое-как приспособились к новой жизни, — пробормотал он.
Но, положа руку на сердце: сколько можно было спихивать Бакли матери Нейта? А ведь за минувшие четыре месяца мамино отсутствие уже вошло в порядок вещей.
Бабушка не сдавалась. Я видела, как она пытается устоять перед последним глотком водки, оставшимся на донышке.
— На спиртное обещаю не налегать…— тут она напряженно задумалась, — до пяти часов. — А подумав еще, выпалила: — Да пропади оно пропадом! Ты только скажи — я вообще могу завязать.
— Вы сами-то понимаете, что сейчас пообещали?
Осознание прокатилось волной от бабушкиной руки, державшей трубку, до закованных в туфли-лодочки ног.
— Понимаю. Как бы да…
Уже положив трубку, он задал себе вопрос: Куда же нам ее поселить?
Но на этот счет сомнений ни у кого не было.
К началу декабря семьдесят пятого исполнился год с того дня, как мистер Гарви, прихватив пару дорожных сумок, свалил из города — и поминай как звали. Витрины магазинов пестрели листовками с его нечетким изображением, но вскоре клейкая лента засалилась, а бумага истрепалась. Линдси и Сэмюел слонялись по улицам или торчали у Хэла в мастерской. Моя сестра за версту обходила кафе, куда ребята из нашей школы заглядывали после уроков. Владелец этого заведения чтил закон и порядок. Увеличив портрет Джорджа Гарви вдвое, он прибил его прямо к двери.
Любопытствующим посетителям хозяин охотно живописал все кошмарные подробности: совсем еще девочка, кукурузное поле, найден только кусок руки.
В конце концов Линдси попросила Хэла подбросить ее до полицейского участка. Ей не терпелось выяснить, как продвигается расследование.
Оставив мастерскую на попечение Сэмюела, они с Хэлом помчались по шоссе сквозь мокрый декабрьский снег.
