Герман Кох - Ужин
— Надеюсь, вы приятно провели вечер, — сказал метрдотель, по-прежнему не двигаясь с места. Кончиками пальцев он на несколько сантиметров передвинул пустое блюдце по скатерти, повертел его в руках и снова поставил на стол.
45
— Клэр?
Во второй раз за этот вечер я открыл дверь в женский туалет и выкрикнул имя своей жены. Но никто не ответил. На улице завыла сирена полицейского автомобиля.
— Клэр? — повторил я, прошел мимо вазы с белыми нарциссами и убедился в том, что все кабинки пусты. Минуя гардероб и пюпитры, я снова услышал вой сирены. Сквозь деревья напротив кафе-для-простых-людей мигали проблесковые маячки.
Мне следовало ускорить шаг и побежать, но я этого не сделал. Пусть и с мраком в сердце, я оставался спокоен. А это сумрачное чувство было лишь чувством неотвратимости.
«Моя жена», — подумал я.
Снова отчаянно захотелось побежать к кафе. Чтобы как можно скорее оказаться там, где меня, без сомнения, мгновенно бы задержали.
«Моя жена! — прокричал бы я, запыхавшись. — Моя жена там, внутри!»
Но тут я как раз и замедлил шаг. Я дошел до гравийной дорожки, ведущей к мостику. Я слышал хруст гравия под собственными ботинками, просчитывал паузы между шагами и, значит, шел неестественно медленно, точно в замедленном кино.
Положив руку на перила мостика, я остановился. Свет мигалок отражался от черной поверхности воды подо мной. В прогале между деревьями на противоположной стороне улицы теперь отчетливо вырисовывалось кафе. У крыльца стояли три полицейских «гольфа» и машина «скорой помощи».
Одна «скорая». Не две.
Мое спокойствие доставляло мне наслаждение. Я чувствовал себя так же, как и в других кризисных ситуациях (во время госпитализации Клэр, при неудачной попытке Сержа и Бабетты забрать у меня сына, во время просмотра видеосъемки); в таком состоянии я мог действовать с максимальной эффективностью.
Я бросил взгляд в сторону ресторана, у входа которого уже столпились официантки, очевидно взволнованные звуком сирены и мигалками. По-моему, среди них был и метрдотель, по крайней мере я заметил какого-то курящего мужчину, похожего на него.
Я подумал, что меня самого, скорее всего, не видно, но потом вспомнил, что несколько часов назад с легкостью опознал Мишела, ехавшего на велосипеде по мостику.
Надо было идти дальше. Сколько можно стоять на одном месте? Мне нельзя рисковать, иначе позже одна из официанток заявит полиции, что видела мужчину на мостике. «Так странно. Он стоял там просто так. Не знаю, поможет ли это следствию?»
Я вынул мобильник Бабетты из кармана и вытянул руку над водой. На всплеск приплыла утка. Я отлепился от перил и пошел дальше. Уже не в режиме замедленного кино, а в самом что ни на есть нормальном темпе: не слишком быстро и не слишком медленно. В конце мостика я пересек велосипедную дорожку, посмотрел налево и направился к трамвайной остановке. Там уже собралась кучка зевак — в столь поздний час их было немного, от силы человек двадцать. Слева от кафе начинался переулок — там я и остановился.
Едва я приблизился к крыльцу, как двери кафе распахнулись и на улицу выкатились носилки на колесиках в сопровождении двух сотрудников «Скорой помощи». Один из них шел позади носилок, держа на весу капельницу. За ним следовала Бабетта, уже без очков, прижимая к глазам носовой платок.
Из-под зеленой простыни торчала лишь голова пострадавшего. Я вздохнул с облегчением, хотя и не ожидал увидеть ничего другого. Голова была в бинтах. Бинтах, пропитанных кровью.
Носилки подняли в машину «скорой помощи». Двое медбратьев уселись спереди, двое других — сзади, вместе с Бабеттой. Двери закрылись, «скорая» съехала с тротуара, свернула вправо и помчалась в сторону центра города.
Завизжала сирена, значит, была надежда.
Или, наоборот, не было — как знать.
Долго размышлять о ближайшем будущем мне не пришлось, поскольку двери кафе снова распахнулись.
Между двумя полицейскими в форме с невозмутимым видом шла Клэр, на ней не было наручников, ее даже не держали. Она огляделась вокруг, ища в толпе знакомое лицо.
И нашла его.
Наши взгляды встретились. Я сделал шаг вперед, во всяком случае мое тело непроизвольно подалось ей навстречу.
В этот момент Клэр покачала головой.
«Не надо», — сказала она. Она уже почти поравнялась с полицейскими «гольфами», где третий страж порядка придерживал для нее дверь одного из них. Я поспешно огляделся по сторонам, чтобы убедиться, не покачала ли Клэр головой кому-то еще. Но до Клэр никому не было дела — все испытывали интерес лишь к женщине под конвоем.
Около «гольфа» Клэр помедлила. Она снова отыскала мои глаза и сделала едва заметное движение головой. Постороннему, возможно, показалось, что она лишь нагнулась, чтобы не оступиться, залезая в машину, но я понял, что Клэр указывает головой в определенную сторону.
Наискосок, в переулок позади меня, по которому пролегал кратчайший путь к нашему дому.
«Домой, — сказала мне моя жена. — Ступай домой».
Не дожидаясь отъезда полицейской машины, я развернулся и был таков.
Чаевые
46
Сколько принято давать на чай в ресторане, счет в котором заставляет тебя расхохотаться? Помню наши частые дискуссии на эту тему, не только с Сержем и Бабеттой, но и с другими знакомыми, с которыми мы встречались в голландских ресторанах. Если предположить, что ужин на четверых обошелся вам в четыреста евро (в данном случае речь не о нас), то по негласной норме чаевых в 10–15 процентов от общей стоимости вырисовывается кругленькая сумма: минимум сорок и максимум шестьдесят евро.
Шестьдесят евро на чай! Ничего не могу с собой поделать, но и эта цифра вызывает у меня смех. Эдакий нервный смешок, как на похоронах или в церкви, где надлежит хранить молчание.
Но наши друзья не смеются. «Это же их заработок!» — заметила однажды моя приятельница во время ужина в подобном ресторане.
В то утро я снял в банкомате пятьсот евро. Намереваясь оплатить наш счет целиком, включая чаевые. И я бы это сделал, отсчитал бы десять банкнот по пятьдесят евро и положил бы их на блюдце, лишив моего брата шанса воспользоваться кредиткой.
Когда в конце вечера я положил на блюдце оставшиеся у меня четыреста пятьдесят евро, метрдотель подумал, что я неправильно его понял. Он попытался возразить: может, хотел сказать, что чаевые в размере ста процентов — это чересчур.
— Это вам, — опередил его я. — Если обещаете никому не рассказывать о том, что видели меня сегодня с сыном в саду. Никому. Ни сейчас. Ни через неделю. Ни через год.
Серж проиграл выборы. Поначалу избиратели еще проявляли симпатию к кандидату с изуродованным лицом. Бокал белого вина — разбитый бокал белого вина, должен добавить я, — наносит причудливые раны. Они не зарастают до конца, оставляя безобразные рубцы. За первые два месяца после случившегося Сержа оперировали трижды. После третьей операции он на некоторое время отпустил бороду. Оглядываясь назад, я думаю, что именно эта борода все и предрешила. Воображаю, как он раздавал предвыборные листовки на рынке, на строительной площадке, у входа на завод, стоя там в своей ветровке и — с бородой.
В опросах общественного мнения рейтинг Сержа начал стремительно снижаться. То, что еще несколько месяцев назад казалось неуклонным движением к победе, превратилось сейчас в свободное падение. За месяц до выборов он сбрил бороду. Это был его последний отчаянный поступок. Избиратели увидели лицо со шрамами. Изуродованное лицо удивительным и в какой-то степени несправедливым образом воздействует на людей. Ты смотришь на эти шрамы и непроизвольно пытаешься представить, как человек выглядел без них.
Но погубила его, безусловно, борода. Или, точнее говоря, сначала борода, а потом избавление от нее. Когда уже было поздно. Серж Ломан сам не знает, чего хочет, — таков был вердикт избирателей, и они проголосовали за то, к чему уже привыкли. За пятно на обоях.
Разумеется, Серж не стал подавать в суд на свою невестку, жену своего брата. Это было бы превратно истолковано.
— Думаю, что он понял, — сказала Клэр спустя несколько недель после происшествия в кафе. — Он ведь тогда сам хотел решить вопрос на семейном совете. Надеюсь, он понял, что и теперь лучше не выносить сор из избы.
Как бы то ни было, у Сержа и Бабетты появились новые заботы. Такие, как исчезновение их приемного сына Бо, например. Они развернули масштабную кампанию по его розыску, с размещением фотографий в газетах и журналах, расклеиванием объявлений по городу, выступлением в передаче «Внимание: розыск!».
В ней телеаудитория услышала сообщение, которое Бо перед своим исчезновением оставил на автоответчике телефона Бабетты. Мобильник Бабетты не был найден, но сообщение сохранилось, хотя звучало оно уже не так пронзительно, как в тот вечер.
