Смог (СИ) - Луговой Павел
Ольга Захаровна не решилась открыть рот. Она смотрела на доктора жалобным умоляющим взглядом и хотела пи-пи.
— Арнольд Родионович, дорогой, вы бы…
— Доктор, — перебил он её настойчиво и даже неожиданно жёстко. — Зовите меня доктор.
— Доктор, — послушно повторила Ольга Захаровна, — отпустите меня. Пожалуйста. Мне в туалет надо.
— Ой, — выдохнул Арнольд Родионович с нерешительным сочувствием, — конфуз. Конфуз, Ольга Захаровна. Что же нам делать-то теперь?
— Отпустите меня.
— Может быть, принести вам утку? — не слышал он её мольбы. — У меня была где-то.
— Умоляю вас! Мне страшно.
— Страшно, — улыбнулся доктор. — Вот то-то и оно, с этого бы и начинали, милейшая Ольга Захаровна. Страшно… Понавыдумывают себе чёрт те что! Открывайте рот, — произнёс он уже с суровой, свойственной попам и докторам деловитостью.
Ольга Захаровна нерешительно отверзла уста.
Вооружившись стоматологическим зеркальцем, Арнольд Родионович принялся исследовать ротовую полость.
— Тэк-с, ну что тут у нас, посмотрим… — тихой скороговоркой бормотал доктор. — Посмотрим, посмотрим… угу… Дёсенки рыхловаты, Ольга Захаровна. Дубовый отвар для полосканий, непременно дубовый отвар, трижды в день… Угу… Короночку у Мутохина ставили. А мостик вот этот — у Просвирина. Хороший мастер. Молодой, но руки пришиты как надо. Тэк-с… Ох, а вот, на клычике у вас пятнышко… Да-да, вот оно… Замечательное мелкое пятнышко с изнаночки, у самого острия. Нехороший клычик, дорогуша… С него и начнём, пожалуй, а? — он улыбнулся ей мягкой ободряющей улыбкой.
Но легче от этой улыбки Ольге Захаровне не стало, нет, скорее напротив — нагнала она жути ещё большей и всеобъемлющей.
И рот её непроизвольно закрылся.
Арнольд Родионович сокрушённо покачал головой.
— Ольга Захаровна, голубушка, я вас прошу, не закрывайте ротик, пожалуйста, хорошо? Не дай бог, прикусите зеркальце моё, повредите зубик. А зубки у вас чудесные по большей части, хотя… при должном уходе могли быть получше. Особенно дёсенки. Дёсенки нужно беречь, голубушка, дёсенки — это самое главное… Ну-с, приступим?
Ольга Родионовна отчаянно замотала головой, что тут же отозвалось в ней дикой болью. Простонала умоляюще:
— Не надо, Арнольд Родионович, прошу вас. Ну что за безумие!
— Доктор, — произнёс он с ласковой улыбкой, но с металлической твёрдостью в голосе. — Зовите меня доктор, голубушка.
— Доктор, прошу вас…
Клычик вышел легко, даже как-то очень легко. Видно было, что Арнольд Родионович действительно профессионал, с прописной буквы, с буквицы — алой, увитой травами и плющами буквицы. И хотя Ольга Захаровна кричала истошно, истерически, до хрипоты и почти до рвоты, Арнольд Родионович остался собою доволен.
— Помнят ручки-то! — ликовал он, поднося к глазам зажатый в щипцах зуб. — Помнят, милые!
На втором зубе Ольга Захаровна описалась от боли и страха. На четвёртом — обкакалась. На седьмом потеряла сознание, но впереди были ещё двадцать из доживших до её возраста двадцати семи бодрых белых молодцов. Арнольд Родионович быстро и умело привёл пациентку в чувство и продолжил ампутации.
К концу лечения щёки и губы Ольги Захаровны запали. Лицо стало сморщенным, старушечьим. Подспудно она понимала это, но места для горя ещё и по этому поводу в душе не осталось. Рот без единого зуба то и дело наполнялся кровью из развороченных неверной старческой рукой дёсен. От железистого вкуса во рту, от боли, стыда и страха её то и дело рвало бессильной желчью. Но доктор был доволен и вид имел сияющий.
— Ну вот и всё, дорогая Ольга Захаровна, — жизнерадостно говорил он, бросая в раковину окровавленные инструменты. — Вот и всё. Как заново родились, правда, ведь скажите?
Изъятые у пациентки зубы он тщательно промыл под струёй воды, заботливо отёр каждый зубик салфеткой и ссыпал их в стеклянную банку, извлечённую из шкафчика. По первой прикидке, в банке было уже не меньше сотни зубов самого разного калибра.
— Вы не пеняйте на меня, голубушка Ольга Захаровна, — с мольбою говорил доктор. — Вы поймите: я стоматолог, я дантист до мозга костей, до кончиков волос моих, до последней клетки, весь, насквозь, в каждом капилляре своём. Я трудоголик к тому же. Я не могу не рвать зубов. Верите ли, я ведь даже у себя самого ампутировал за неимением пациентов, здоровые зубы изымал — а что ж, на безрыбье-то и рак щука, — Арнольд Родионович ощерился, демонстрируя бреши в строю своих матёрых бойцов с пищей и кислотно-щелочным дисбалансом.
— А-а-а… — простонала Ольга Захаровна. Она, кажется, даже не слышала доктора. Накатывал новый рвотный спазм. Она не успевала сглатывать кровь, так что алая жидкость, смешанная со слюной, тянко сочилась меж губ и ниточкой свешивалась к полу, покачивалась. Голова раскалывалась.
— Что? — повернулся к ней Арнольд Родионович. — Что, голубушка, бо-бо? Ну, потерпите уж немножко-то, не раскисайте совсем. Эка…
Ольга Захаровна тихонько заплакала — от жалости к себе, от безысходности, от скорби по зубам своим.
— Ну, ну, будет, Оленька Захаровна, будет, — принялся утешать её доктор. — Ну что вы как маленькая, право слово. Неужели я так плохо ампутацию провёл? Да нет, нет, и не говорите даже — не поверю, ни за что не поверю… Рука тверда и байонеты быстры… Что, может, обезболивающего вам?
Она без всякой надежды кивнула.
Доктор покачал головой.
— Слаб человек, слаб, — вздохнул он. — Чуть только бобошечка небольшая, так уж сразу подавайте им анальгетик. Измельчали как-то люди, не находите, дорогуша? Ну да ладно, милая моя Ольга Захаровна, будет вам обезболилка, будет. Уснёте, как у Христа за пазушкой. Айн момент…
Он отошёл к медицинскому столику, порылся в допотопной кювете, перебирая инструменты. Звякал металл.
Наконец повернулся.
В руке его хромом блеснул скальпель.
Он обошёл кресло с пациенткой, встал сзади. Мягкая рука его легла на голову Ольги Захаровны — тепло и нежно легла. Потом легонько нажала, и голова женщины с безвольной покорностью отклонилась чуть вперёд и влево. Доктор упёрся лезвием за правым ухом её и с нажимом провёл вниз, к горлу.
Больно почти не было.
— Ну, вот, — тихонько сказал доктор, мягко потрепав её по плечу. — Спите, голубушка Ольга Захаровна, спите. Боли больше не будет.
И она уснула.
Убить королеву сов
Полдень был хорош, люто хорош был этот июньский полдень. Жа́рок только, а так очень приятен — солнечен, лучист, звенящ и запашист. Старцев шёл по аллее и даже подмурлыкивал, кажется, себе под нос что-то бравурно-развязное, в такт бодрому шагу.
Аллея пролегала между двумя улицами, между двумя остановками, здесь всегда Старцев делал пересадку с троллейбуса на маршрутку и эту аллею любил до полного размягчения организма и души.
В полиэтиленовом пакете болтались две банки пива по ноль пять, и в предвкушении хранимой в них приятной сердцу тяжести шаг Старцева делался ещё бодрей и легче.
Он даже не сразу услышал топоток за спиной. Кто-то бежал следом.
По аллее часто бегали: летом трусцой, зимой — на лыжах, по ночам — от хулиганов и грабителей.
Топот нарастал. Старцев стал уже с настороженностью прислушиваться — мало ли что: может, хулиганы остались ночью без добычи и теперь решили восполнить недостачу дневным набегом. У Старцева было с собой рублей триста с мелочью (плюс пиво), уступать которые кому бы то ни было он не собирался, поэтому нутро его напряглось и приготовилось к неприятностям.
— Дядь! — окликнули из-за спины. Голос был мальчишеский, с пубертатным изломом.
Старцев спиной чуял, что зов обращён к нему, что больше в аллее ни единой живой души нет, как, впрочем, и мёртвой тоже. Чуял, но оглядываться не стал.
— Дядь, дядь! — не отставал мальчишка. Бегущие шаги быстро приближались, и вот наконец подросток схватил Старцева за рукав. — Дядь!
— Тебе чего? — Старцев вырвал из цепкой руки пацана рукав и даже отступил на шаг, гневно и вопросительно глядя на отрока, в его угреватое лицо, в оловянные глазки. — Чего хватаешься, блядь?
