Всё и сразу - Миссироли Марко
Всегда ли его ноги были тонкими, словно проволока? Они топают вниз по склону, пружинисто притормаживают на выбоинах, мчатся в гору, обгоняя ветер. Он снова силен как бык. Поняв, что оторвался, оборачивается и обнаруживает, что я стою столбом, а камень лежит на земле.
– Сандро!
– Ты мне подкинул неплохую идею для рекламы.
– Я?
Рассказываю.
Он задумывается:
– Значит, садовник в найковских напульсниках. Почтальон в найковской куртке. Роженица в больнице, со спины…
– Нет, ноги.
– Роженица в больнице тужится, упираясь в подножку.
– И на ней найковские носки.
Он смотрит на ноги:
– И в чем смысл?
– Everything is sport.
– «Спорт повсюду». А, какая разница, тебе все равно не заплатят. – И он, разразившись хохотом, шагает дальше.
Камень мы прячем в зарослях плюща возле сарая с инструментами и накрываем перевернутой тачкой. Спрашиваю, как спина.
– Неплохо, неплохо. – Он потягивается и начинает закрывать дом. Управляется в два счета и тут же ныряет за руль моей машины. Вести хочет. Так спешит добраться до Римини, что добрую треть пути немилосердно давит на газ, пока не притормаживает в Трариви, где уходит на какой-то скотный двор и минут через пять возвращается с желтым бумажным пакетом: приятный сюрприз, говорит.
Мой сюрприз ждет в холодильнике. Достаю торт, пока он в дýше: «Сент-Оноре» слегка подмерз, и я прикидываю, что вручать стоит через полчаса, не раньше. А он, едва вернувшись, заявляет: мол, скоро уедет.
– Что, и сегодня?
Он смущается, совсем как я, когда был подростком:
– Но сперва съедим наш приятный сюрприз… – И прямо в халате идет вскрывать желтый бумажный пакет. Внутри голубь, которого он тут же сует в кастрюлю, а меня посылает за розмарином.
Кусты розмарина высажены в глубине участка, где почва выветрена и немилосердно палит солнце. Жар здесь исходит снизу, шпаря лодыжки. Чуть дальше, на асфальте, тенечек, а в нем «пятерка». Вся блестит, включая диски.
Подхожу, оглядываюсь – осторожность прежде всего, – открываю дверь и сажусь. Пахнет чистотой, на заднем сиденье аварийный комплект и подушечка с бубенчиками по углам. С зеркала заднего вида свисает ее освященный веревочный браслетик из Монтефьоре-Конка. Надевать такое он отказался, но, обнаружив висящим на зеркале, смолчал.
Голубь из Трариви, запеченные перцы из Римини, в стаканах – санджовезе из Спадароло: такое у нас меню на день рождения. Подходит время для торта, я встаю из-за стола: сейчас вернусь, говорю, никуда не уходи.
Вижу, копытом бьет. Спускаюсь в подвал, достаю из коробки «Сент-Оноре», свечку втыкаю, а когда поднимаюсь наверх, он уже моет посуду.
Отнекивается:
– Да ну…
Ставлю «Сент-Оноре» на стол, зажигаю свечку.
– Тьфу, розовая…
– Загадай желание и задуй, – говорю я и запеваю «С днем рождения». Он машет, чтобы я перестал, но видно, что рад: вон, глазищи какие огромные. Набирает воздуха и задумывается, задувает не сразу.
Через полчаса, когда я описываю роженицу в найковских носках, «рено-пятерка» выкатывает за ворота. А у меня сразу нехорошие мысли – не знаю, стоит ли называть это предчувствием.
Она говорила: мой сын – ведун. Вконец помешалась на Густаво Роле[10] и его предсказаниях. После ее смерти он выбросил все эти пророческие книги и заперся на кухне. А потом, уже в сентябре, я обнаружил его рыхлящим старый газон за домом.
– И что это будет?
– Огород.
Странности, возникающие в повседневной жизни. Эйфория, если игра идет. Уныние, если нет. Тремор кистей рук, коленей. Подозрительность и внезапная сонливость. Жизнь согласно математике выигрышей и проигрышей, когда все сводится к сложению и вычитанию. К обжорству и голодухе.
Я засыпаю и его возвращения не слышу. А наутро он уже в кухне, варганит холодный нутовый суп. Кухарит спозаранку – значит, обошлось. Говорит, позавтракал «Сент-Оноре». Открываю холодильник: умял все профитроли, остальное не тронул.
– Ты ж их небось еще ночью сожрал!
– Ночью – только эмменталь. – Он приподнимает крышку, из кастрюли валит ароматный пар.
Судя по ловким движениям, он и впрямь в хорошей форме, да и я не жалуюсь. Глядишь, и не хуже, чем в 1998-м на Сардинии, когда мы поняли, что в мире есть не только Адриатика.
Тогда, в августе, мы просыпались в семь утра и до жары успевали приготовить на всех завтрак. А также обед, ужин, яблочные пончики, соусы и начинки для бутербродов, чтобы перекусить на бегу. Для мамы, Патриции и пары из Риччоне, которую с тех пор потеряли из виду. Я, двадцатилетний, был студентом Болонского университета, он – на пенсии; до сих пор помню счастье, переполнявшее кухню крохотной виллы, которую мы тогда снимали.
Потом наступил девятый день отдыха. Я пораньше ушел с пляжа и к дому решил подняться по тропинке, чтобы срезать пару поворотов на подъеме. Обычно, стряхнув песок с шлепанцев у каменной ограды, я перелезал через нее и поднимался на второй этаж по наружной лестнице. Однако в тот день мне послышался плеск воды из летнего душа, врезанного в стенную нишу: с тропинки его не было видно. Такое меланхоличное бульканье. Я двинулся на звук и увидел, что это Патриция, мамина подруга. В спущенном до пупа купальнике.
Я замер, не сводя с нее глаз: поджарое тело, мыло в руке, ускорившиеся движения, бронзовые соски, взгляд, брошенный на меня. Первый миг изумления, затем улыбка, и вот она снова начинает намыливаться.
Я отшатнулся, попятился, Патриция же, еще чуть приспустив купальник, ополоснулась, выключила воду и, завернувшись в полотенце, а другое намотав на волосы как тюрбан, ушла в дом. Глядя, как она скрывается за стеклянными дверями, я ощутил, что у меня вполне хватит наглости на… На что? Рвануть за ней? Я и сам не знал.
Но, так и не определившись, рискнуть или отступить, я увидел его: Нандо. Кураж мигом улетучился, и я молча, понурив голову, проскользнул мимо. Ни тогда, ни после мы не упоминали об этом, за исключением последнего вечера, когда Патриция вышла на прощальное барбекю в ярком платье в цветочек. А он, продолжая раздувать угли, повернулся ко мне и шепнул: «Веди себя прилично».
Я рассказывал ему все, на самом деле не рассказывая ничего. Мальчишкой мысленно беседовал с ним и надеялся немедленно уловить реакцию: изгиб брови, постукивание пальцами, понимающий взгляд. Словно он телепатически мог меня услышать.
И особенно счастлив был в те часы, когда терся рядом, а он нарочно подбирал себе занятие, за которым я мог бы наблюдать: за прочисткой трубы в кухне, подрезкой роз, уборкой салона в машине. За волшебством его рук.
– Я тут придумал, что сделаю с миллионом евро из нашей игры. – Он, не доев, отставляет суп, подходит к окну, открывает нараспашку. Во-первых, говорит, пристрою веранду к домику в Монтескудо, чтобы на запад глядела. И бассейн в конце участка: дерево и камень, и чтобы жалюзи с электроприводом. А еще подогрев, потому что во второй половине дня там тень.
– У тебя осталось порядка девятисот тысяч евро.
– Найму парня, чтобы ходил за тобой и выключал свет, который ты вечно везде оставляешь.
– Вот это уже деловой подход.
– Ладно, скажу. – Он садится ногу на ногу, закуривает. – Машину поменяю.
– А как же магнитола в «пятерке»? Скучать будешь.
– Музыку надо дома слушать.
– И?
– Куплю «дачию-дастер» на газу.
– Поверить не могу.
– Вот!
– Прости, а что ты ее сейчас не купишь?
– Моя пока бегает. – Он глубоко затягивается, потом снова вскакивает и, раскрыв тетрадку для покупок, принимается добавлять очередные пункты в список. – Нужны орегано и анчоусы. Будем пиццу делать.
– Давай лучше я тебя свожу куда-нибудь. Есть «Кувшин» или то местечко в Ривабелле…
