Шандарахнутое пианино - МакГуэйн Томас

Дело Болэна и Энн было причудливо. Довольно долго они чуть ли не постоянно виделись друг с другом утром, днем и вечером. Родители ее, Дьюк и Эдна Фицджералды, были светскими фикциями автомоторных денег; и Николас Болэн им не нравился даже на полстолько. Дьюк утверждал, что он лошадь, которая нипочем не дойдет до финиша. Эдна говорила, что он попросту не считается.

Но Болэн и Энн виделись каждое утро, день и вечер. Определенное количество этого времени неизбежно не тратилось ни на что хорошее. Для Болэна — да и для Энн — все это казалось одним из одержимых заклинаний жизни, пространственным пробоем, небесами.

Однажды, к примеру, были они на лодочке Болэна; он — в каюте, регулировал пламя параболического бутанового обогревателя. Энн — на койке с ним рядом, Болэн — в иезуитской истерике взаимного непонимания. Энн явно, прелестно этого ждала. И Болэн ей взял и выдал, вот так вот. Оседлывая ее, он заглянул под низ: от берега к берегу прыгала селедка, морская идиллия. Энн, с ее стороны, нипочем не следовало советовать ему придержать коней; поскольку один тревожный миг он вообще не мог запуститься. Она ободрительно потрепала его и сообщила, что мы теперь большой мальчик. Своими лодыжками она скользнула ему за колени. Болэн чувствовал, будто надувается, становится скрипучей поверхностью, а та расширяется, твердея и бледнея, что он метеозонд, подымающийся сквозь стратосферу, поначалу лишь сдутый мешок, с набором высоты он круглеет и тончает, затем — взрыв и долгое безумное паденье в океан.

После они вместе наблюдали закат на озере Эри; отбеленное водянистое солнце осторожно опускалось на горизонт и лопалось, как волдырь, сочась красным светом на ядовитое озеро. Можно было сосчитать семь труб «Электрической компании Эдисон»{14}. С нежностью вдыхали они отходы «Химикатов Уайандотт»{15}. Спали в объятьях друг друга на коллоидной, слегка радиоактивной зыби.

Назавтра он был слегка с похмела. Покурил травы и, как следствие, обрел понимание, что его стул поет блеклым голосом Дика Хеймза{16}. Снаружи его настигло убежденье, что небо вулканизовали. Он попробовал позвонить Энн, а получил в ответ ее мать, которая держалась с ним прохладно. Болэну она напомнила, что все семейство пакует чемоданы ехать на ранчо в Монтану, и, наверное, лучше будет, если Болэн позвонит в конце лета.

У Болэна по-прежнему не умещалось в голове, что Энн даже минуту проведет с другим. От таких мыслей у него рвалось сердце. Ее семья его ненавидела. Из-за этого Энн всегда с неохотой принимала его в доме. Они знали, что он не работает. Они видели его на мотоциклах и чуяли, что он промотал свое образование. Теперь, по телефону, свиноподобная мать Энн сочла необходимым велеть ему дожидаться конца лета, чтобы позвонить. Болэн души не чаял в удовольствии, какое мог бы принести выстрел этой старой манде в хребтину.

— Бармен, — сказал Болэн, — у меня стакан протекает. — Он глянул на мигавшую снаружи вывеску «Бара Поншантрейн», видимую изнутри. — Вы когда-нибудь пробовали баклана?

Джорджа Расселла, другого, он не знал, но без всяких сомнений позвонил ему.

— Слышь, Джордж, — сказал он. — Я требую прекращения глупостей с твоей стороны.

— Ох, Болэн, — с жалостью сказал Джордж.

— Я хочу тебе помочь.

— Ах, Болэн, пожалуйста, только не это.

— Помню, как-то раз, Джордж, ты сказал, что не мог бы жить без лацканов.

— Я такого не говорил, — произнес Джордж учтивым тоном.

— Не могу жить без лацканов.

— Это неправда. Ты пьян или принимаешь наркотики?

— Правда это или нет, но почему ты так сказал?

— Я этого не говорил.

— Что бы это могло значить?

— Я этого не говорил.

— Что бы это значило? «Не могу жить без лацканов»?

— Болэн, — перебил Джордж. — Ты можешь с этим смириться: Энн встречается со мной. Можешь? — Про Джорджа Болэн мог припомнить лишь одно — таких, как он, стоматологи называют сопунами. Зубы у него были приличные — он приобрел их на аукционе имущества Вудро Уилсона{17}. Джордж повесил трубку. Одной ногой Болэн — в пропасти.

Кто-то кинул мелочи в музыкальный автомат. Две пары, знакомые друг с другом, материализовались сентиментальным джиттербагом. Такое вытворяли друг с другом и швабрами моряки, когда сердце у них разбито на авианосцах посреди Второй мировой, джиттербаги на летной палубе, а камикадзэ налетают нанести свой смертельный удар; тот самый танец, что могли б исполнять боцманмат с главным старшиной в ста пятидесяти трех милях от Сайпана под военно-морской оркестр из восьмидесяти пяти человек, играющий «Шлюпку враскачку»{18} на верхушке четырехсот тысяч тонн бризантной взрывчатки, при том что к ним приближается набожный японец на летающей бомбе.

Болэн направился обратно к своему столику, но тот перехватил какой-то чудик.

— Кто чудик? — спросил он у бармена.

— Вы.

— Я видел табличку в урыльнике, где написано: «Не ешьте, пожалуйста, мятные лепешки». К вам тоже относится. — Бармен напустил на себя смешок, закинув голову, чтобы Болэн сумел рассмотреть черные овалы-близнецы, разделенные черенком его носа. Он все равно пошел к столу, неся свежий виски. — Расскажите мне о своей семье, — сказал он чудику.

— Нас всего трое, — улыбнулся тот, — две собаки да змея. — Болэн посмотрел на него, чувствуя, как его мозг вкручивается в первую фокальную точку вечера. Человек поднял с пола одну свою галошу и поднес к собственному уху. — Я слышу Экрон, Охайо, — объявил он. Болэна покорило.

Человек на вид был неряшлив и изможден. Заметив, что Болэн смотрит, он похвалился, что прежде был чудовищно жирен.

— Угадайте.

— Двести, — сказал Болэн.

— Тепло. Пять лет назад я весил четыре восемьдесят. К. Дж. Кловис. Зовите меня Джек. — Натужно привстал. Ему недоставало ноги. Потом Болэн заметил костыли. У Кловиса не было шеи, не дороден, а голова его просто сидела в мягкой луже плеч. — Я потерял веса больше, чем сам могу поднять! — Он обратил внимание Болэна на различные уродства своего скелета, вызванные исчезнувшим весом. К примеру, бедра вывернулись наружу. — У меня стопы оплощали! Варикозные вены по мне всему выскакивали! Куда ни кинь, отовсюду опасность! — Он рассказал Болэну о двух своих друзьях с Верхнего полуострова, те оба весили больше четырех сотен и, как и Кловис, мучились болью сердечной оттого, что при таком весе не могли раздобыть себе щелку. Стало быть, дали обет сбросить весь этот излишек. Он сел на диету под приглядом врача; друзья его пошли на ломки собственного изобретения. Вначале он сокращался слишком быстро и, следовательно, пока тело его кормилось собой, заработал себе подагру.

— Затем разжился этой стариковской болезнью, гангреной, и потерял ногу.

— А давно это вы потеряли… ногу?

— Месяц. Но я себе раздобуду устройство — и справный стану, как золото.

— Говорят, недостающий член продолжает болеть.

— Ох, естественно, да. Случается.

— Как же другие толстяки выкарабкались?

— Как выкарабкались?

— То есть как они сократились?

— Нормально они сократились, — сказал К. Дж. Кловис, сердито глянув в сторону бара.

— В каком смысле? — спросил Болэн.

— Сдохли оба! — Кловис огляделся, елозя, выглянул в окно и неистово заерзал, а только потом вдруг поглядел на Болэна. — Я себе устройство раздобуду! — Руки его вспорхнули, как толстые птички.

— Сдается, что и раздобудете, Джек.

— Буду качаться и кататься, — произнес тот с истовым торжеством. — Справный, как золото! Потеху себе устрою! Вы понимаете, черт бы его драл?

— …да…

— Тебе точно говорю, всех улыбкой одарю! Дай мне шанец — я сбацаю танец! Только отчаль ты — крутну тебе сальто! Отчебучу трепака с потолка на полпинка! Справный буду, как золото! — При всей этой декламации глаза Джека Кловиса замерли, выдвинувшись на позицию. Болэн тоже замер — в пароксизме неловкости за него. — Это мой стих, — сказал Джек Кловис. — Берите или валите.