Эдуард Тополь - Настоящая любовь или Жизнь как роман
— У тебя тут свободно?
— Занято, — нервно сказала Сонька. — Наверно, занято. Не знаю…
Студентка ушла назад, явно обидевшись, потому что весь зал уже уселся, а на сцену выходила ведущая. По деревянной сцене процокали ее каблучки, и в торжественной тишине она объявила звонко, отделяя каждое слово:
— Начинаем концерт органной музыки!..
У входа в филармонию взмокший Мурат выхватил из кармана семь билетов, оторвал один, протянул билетерше, а остальные сунул обратно в карман.
Билетерша посмотрела на него с удивлением — у него был явно зачумленный вид, глаза горели, по лицу и рубахе расползся бриолин. Но билет есть — билетерша пустила его.
Он влетел в зал, когда органист уже раскланивался с аплодирующей публикой и ведущая объявляла первый номер:
— Бах! Прелюдии и фуги!
Мурат пробежал по пустому проходу, нашел восьмой ряд и шмякнулся в кресло рядом с Сонькой.
Сонька посмотрела на него уничижительным взглядом и демонстративно отвернулась.
Он достал из кармана четыре рубля, положил ей на сумочку, которую она держала на коленях.
— Это за билеты, — сказал он.
— А где же?.. — Соня кивнула на пустые места.
Он пожал плечами. Она посмотрела на него, усмехнулась, достала из сумочки полтинник и положила ему на колено.
— Это за мой билет, — сказала она и опять отвернулась к сцене, где органист уже занимал место за клавиатурой органа.
Мурат покосился на Соньку — она сидела выпрямив спину, глядя строго перед собой, и во всем ее облике была отчужденность и неприступность.
Ей казалось, что весь зал смотрит сейчас на них, на эту странную пару в восьмом ряду, сидящую отдельно ото всех и окруженную пустотой свободных кресел.
И от этого Сонька злилась и краснела.
— Туда смотри, — сказала она Мурату сквозь зубы, не повернув головы и только взглядом показывая на сцену.
И тут зазвучал орган. Мурат удивленно оглянулся — величественный рокот органа он слышал впервые в жизни. Маленький органист Гарри Гродберг потерялся на фоне своего гигантского инструмента, и казалось — сам Бах низвергает свои прелюдии и фуги на эту обособленную пару в восьмом ряду.
Сонька умела слушать музыку — все-таки она была музыкантшей. Поэтому вскоре она забыла обо всем, кроме музыки, и сидела уже свободней, а не так, словно аршин проглотила.
А Мурат следил за маленьким органистом и больше удивлялся его сноровке, чем слушал музыку. И еще — поглядывал на Соню.
— Слушай! Ты слушай! — изредка говорила ему Сонька и однажды — во время какого-то очень свирепого баховского извержения звуков — даже взяла его за руку и сжала ее.
Мурат аж окаменел от этого ее прикосновения и взмок, словно его бросило в жар.
О, этот Бах! Он венчал их в эти минуты, он венчал в эти минуты совершенно невероятную пару в восьмом ряду — Соньке было девятнадцать лет, а Мурату еще не было шестнадцати.
Впрочем, ни Мурат, ни Сонька, ни тем более его величество Бах не знали тогда, что это — венчание…
Но может быть, помимо своей воли и знания, Соня и Мурат чувствовали в этой музыке НЕЧТО — ведь Бах есть Бах, как ни крути. Я думаю, что чувствовали, — они сидели какие-то притихшие, а уединенность в своем восьмом ряду еще больше сближала их…
…Теперь по законам кинематографа должна прозвучать пощечина. О, как бы это было по-киношному — после Баха, после первых тонких нитей музыки, связавших моих героев, — выстрелить пощечиной, которую, например, Сонька дала Мурату за то, что он, допустим, решил ее поцеловать!
Но что же мне делать — ведь пощечины не было, не было…
А был по-южному темный вечер, и крупные кавказские звезды плыли над городом, а Мурат и Сонька шли домой, и Соньке неловко было идти рядом с ним, поскольку он на два сантиметра ниже ее ростом и моложе на четыре года. А единственное, о чем думал Мурат, — это взять ее под руку или нет. Взять под руку или нет — кто из нас в молодости не решал таких задач-головоломок?! А Соньке меньше всего хотелось встретить знакомых.
А Мурату больше всего хотелось взять ее под руку.
Ой, какой простой и какой сложный вопрос!
Они переходили какую-то улицу, навстречу шла машина, и Мурат, воспользовавшись этим, взял Соньку под локоть.
Он вел ее через улицу, как ведут слепого, или — он нес ее локоть, как несут рюмку, полную до краев. Ой, почему такие узкие улицы в нашем городе?! На той стороне улицы Сонька высвободила руку, и они опять пошли порознь и молча.
Господи, как трудно в юности найти тему для разговора, для самого простого разговора с девушкой, в которую ты влюблен!
— Тебе понравился концерт? — спросила Соня.
— Ага… — И только через несколько шагов: — А тебе?
— Мне очень…
И опять — затяжное молчание, и снова они переходят улицу, и снова он берет ее под локоть, а на той стороне улицы она опять высвободила руку.
Наконец, все убыстряя шаг, они пришли к нашему дому.
— Спасибо. До свидания, — сухо сказала Соня, как и положено по протоколу.
— А может быть, это… погуляем? — робко предложил он.
— Зачем? — спросила Соня.
— Ну, так…
Она отрицательно покачала головой:
— Не могу. Брат приехал. В отпуск из армии. До свидания, — сказала Соня и подала Мурату руку.
— До свидания! — Он обрадовался — ведь она не может с ним еще погулять только потому, что приехал брат! А так бы…
Он пожал ей руку и даже не попытался задержать ее руку в своей.
— А в другой раз погуляем? — спросил он с надеждой.
У нее не хватило духу убить его отказом, она сказала:
— Может быть. До свидания.
И тут же ушла и взбежала по лестнице на второй этаж, а он стоял и слушал цокот ее каблучков. И когда хлопнула наверху дверь и все затихло — он пошел домой. Но слово «пошел» тут не годится, потому что душа у него в этот момент пела. И, поддев ногой валявшуюся на дороге консервную банку, он финтом послал ее в темноту улицы…
Вот и все. А пощечины не было. Не было…
А теперь такая легкая-легкая музыка. Как в хорошем кино.
Мы идем по солнечной стороне улицы — я и моя сестра Сонька. На мне форма моряка Балтийского Краснознаменного флота, гюйс вытравлен морскими ветрами, бескозырка заломлена, на бескозырке золотом — «Балтийский флот». Рядом идет Сонька. Она в легком платье-мини, и волосы подобраны в узел.
Я говорю с ней как взрослый и старший брат.
— Цель! — говорю я. — Понимаешь, главное — выбрать цель и не сдаваться. Я писал стихи даже в наряде. И по ночам. И на вахте. А потом взял и послал их в Литинститут. И пришел ответ: «Вы прошли творческий конкурс». Но если бы мне отказали, я бы на будущий год попробовал снова, в пятый раз…
Сонька слушает внимательно, почти внемлет. На нее засматриваются прохожие. Она у меня красивая — Сонька! Но что-то они очень уж странно на нее засматриваются — с сожалением и удивленно.
Я останавливаюсь и смотрю на Соньку. Она — сплошное внимание и вообще — сестринское обожание в глазах. Еще бы! Ведь я прошел творческий конкурс в Литинститут, я буду писателем!
И я продолжаю:
— И вообще, борьба — это интересно! Доказать всем, что ты — это ты. А главное — самому себе доказать. Запомни: каждый человек стоит столько, во сколько он сам себя ценит…
Какая-то старушка даже остановилась, засмотревшись на Соньку. Что за черт? — думаю я.
— Ну-ка, повернись, — говорю я Соньке и осматриваю ее.
Нет, все нормально, платье не порвано, не испачкано — что они смотрят?
— Да, — говорю я, успокоившись, и двигаюсь дальше. — Главное — мобилизация всего себя и уверенность в своих силах…
И тут я вижу, в чем дело. Я вижу это в зеркальной витрине парикмахерской. Сонька идет чуть позади меня, на полшага сзади и… волочит ногу. Нарочно! Конечно, люди будут оборачиваться — такая молоденькая, такая красивая и… хромоножка!
Сонька вовремя перехватила мой взгляд в зеркальной витрине — я не успел дать ей по шее. Замахнулся, но не успел. И она рывком бросилась наутек, заливаясь от смеха. Разозлившись, я побежал за ней.
Красивые стройные Сонькины лодыжки мелькали впереди и отливали на солнце матовым блеском.
Конечно, для меня — моряка-балтийца — догнать ее было плевым делом.
— Мама! — крикнула Сонька, чувствуя, что я вот-вот ей накостыляю.
И вдруг остановилась как вкопанная, с расширившимися от ужаса глазами.
Возле нашего дома стояла «скорая помощь».
— Мама?! — сдавленно крикнула Сонька и помчалась к дому.
— Мама… — беззвучно прошептала Сонька и тихо осела по стене рядом с дверью, на которой была надпись: «Операционная».
Мимо нас — меня и осевшей на корточки Сони — санитары прокатили носилки с укрытым простыней телом.
— Соня… — Я попробовал поднять сестру, но она даже не почувствовала этого.
Она раскачивала головой, как в забытьи, как метроном, — из стороны в сторону — и шептала бескровными губами:
