Александр Шелудяков - ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА
– Можно к вам? – без стука открыв дверь, спросил сутулый мужчина с узловатыми тяжелыми руками.
– Да, входите, Пал Иванович, – пригласил следователь.
– Ты, парень, тогда приходил ко мне домой и пытал насчет мотора и самолета, что Волнорезов в сарае схоронил… Ясно, дело соседское, видел я… Для забавы, думал, привез себе махину. Вспомнил ведь, о чем ты просил, вот и зашел сказать: в ночную смену работал, поздно возвращался домой. Волнорезов-то тогда самолет выкатывал из сарая… Видно, и увез его ночью куда-то…
– Спасибо, вам. Это для следствия важное показание…
– А что, он за границу умахал? Аль банк ограбил? – с любопытством спросил Пал Иванович, уставившись поблекшими глазами на следователя.
Но тот не стал объяснять подробностей дела, еще раз поблагодарил рабочего и проводил до дверей кабинета. Потом остановился, в задумчивости теребя подбородок.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Там, где улица упирается в берег, стоит корявая сосна. К стволу прибита доска с надписью: «Улангай». Под пологим берегом зимуют два артельных катера и паузок. Чуть подальше, напротив кедра, флагом откинувшего за спину ветви под многолетним натиском сивера, спуск к проруби на реке. Дед Чарым обычно обставляет черное, с полированными краями отверстие елками, чтобы не заметало прорубь снегом. Зимой у него должность прорубщика. Ранним утром первым приходит он сюда с пешней и саком из стальной сетки, скалывает лед, а уж потом заснеженную за ночь тропинку сызнова торят женские ноги.
Когда на гору поднимается женщина с полными ведрами воды, а вода парит на морозе и всплески острыми пиками стынут на закраинах ведерных днищ, старика так и подмывает заглянуть в душу молодушки и спросить: «О чем ты, Веточка, думаешь, когда ссутулясь идешь под коромыслом? Куда улетают твои мысли, когда вечером зажигаешь керосиновую лампу, древний сигнал ушедшего дня?..»
Если подойти к молодушке с лаской, о многом поведает женское сердце.
Вот почему зимой не Соня узнает первой деревенские новости, а дед Чарым. Ему известно, у кого приболел ребенок или случилась какая другая беда. Бывает, что постесняется чего-то спросить жена у мужа, а со стариком запросто поговорить, посоветоваться можно…
Улангай деревня не из старых. Основали ее переселенцы в тридцатом году рядом с эвенкийской заимкой. Отвоевали у прибрежной тайги клинастую равнину, близ берега отстроили дома, а на раскорчеванных полях засеяли хлеб. Не родила юганская земля хлеб.
Скупа, тоща она. Так и поныне живут здесь на привозной муке из областного города Томска.
С весны таежный житель, разомлев под щедрым солнцем, чувствует свое второе рождение или, скорее, неясное какое-то обновление. Зимой это чувство замирает, прячется вглубь, как река под лед. Зимой живет в таежнике чувство борьбы: в морозы, в секучие метели нужно выходить на промысел пушнины.
Знаменит Улангай по всему Югану школой-интернатом народов Севера. Если не считать школьников да учителей, то живет в Улангае около пятидесяти семей охотников, рыбаков. Молодежи осталось не густо – плохо она коренится в Улангае. С весны, когда речные дороги уходят к горизонту, начинают бунтовать юноши – тянут и зовут их сказочные незнакомые города. Зимой эта тяга засыпает, чтоб по весне сызнова возродиться. И так до тех пор, пока молодой человек не обзаведется семьей, не прирастет душой к поселку. Семейные заботы подрежут крылья, но взамен утерянного чувства странствий родится другое – зрелая любовь к своему северному малообжитому краю, лежащему за тысячу километров в стороне от железных дорог.
Зимой особенно тоскливо тянется время. Зима накладывает на человека незримую белую решетку, томит ожиданием солнца и вечного лета. Эта белая решетка гнетет природного северянина ощущением оторванности от всей остальной жизнерадостной большой земли.
Старик Чарымов нередко ворчал: «Кино для нашенской молодежи – яд. Обворожит ребятишек красивая невзаправдашняя жизнь. Посмотрят они на придуманных людей, вот и страдают бессонницей. Оттого по весне пятки смазывают». В чем-то дед прав. Не раз Чарымов слышал, как парни и девчата, уходя из клуба после окончания кинофильма, особенно хорошего, говорили с тоской об иной, более кипучей и веселой жизни. Юноши, шагнув за порог клуба, из мира возвышенного сразу ступали в холодную явь снегов, расходились по избам под вой ветра и лай собак.
Сейчас вот сосны да кедрачи у берега, которые пощадил людской топор, заигрывают с ветром, растопырив хвойные лапы, а зимой… В первые же оттепельные бураны обрастут они белыми грибами закостенелого снега, заголубятся эти грибы накрепко в суковатых развилках; упрячутся в снежные гробы коряги да валежины. Даже воздух в забористые морозы пропитается льдистой пылью. Обрывистость крутоярых берегов, все неровности и шероховатости сгладит зима снежными зализами. Обсугробятся по самые окна деревенские дома. Упрямым, необычным ручьем сквозь сувои будет прорубаться по улице санная дорога. И в центральный этот ручей от каждой избы вольется тропинка.
С первых же послевоенных лет в каждом улангаевском доме незримой тенью прижилось тягостное предчувствие – деревня умирает. Молодежь уходит в большие рабочие поселки и города. Одиннадцать домов стоят с забитыми окнами. Пустующие дома наводят тоску даже на эвенков, привыкших к вековечному таежному безлюдью. Глядишь, снова станет Улангай заимкой в два-три двора, как в старину. Но хочется улангаевцам увидеть иной день, когда отряхнут они неуверенность в долговечности родного села, сбросят гнетущее ощущение своей затерянности.
Ну, а теперь на юганской земле стоит жаркая весна. Улангаевские ребятишки целыми днями пропадают на берегу – купаются, плещутся, как утята. А вечерами встречают они отцов, вернувшихся с рыбалки в грузно осевших обласах, помогают таскать рыбу в рейчатых носилках на засольный пункт, помогают разбирать и развешивать сети на вешалах тут же на берегу.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1Андрей Шаманов с обского Севера возвращался в родные края. Восемь лет странствий… В Улангае его давно запропавшим считали. Куда только не бросала его судьба за эти переполненные событиями годы. В сорок пятом вместе со своим закадычным дружком Костей Волнорезовым призвали Андрея в армию. Четыре года отслужили они в одном авиационном полку, побывали в Прибалтике, в Германии, а когда демобилизовались, раскидала их жизнь по разным дорогам.
Пароход «Адмирал Нахимов» причалился к пристани Медвежьего Мыса в пятом часу утра.
Село только начинало стряхивать с себя сладкохмелистую утреннюю дрему. Лениво вился дымок над трубами, лениво взлаивали собаки на всхлип калиток и скрип тротуаров под ногами редких прохожих. Но вот по улице, вымощенной просмоленной сосновой чуркой, прогромыхала пустая телега, отбивая колесами дробь, и собаки, как по цепочке, от дома к дому проводили беззлобным тявканьем первую колесницу. Нарушился утренний потяг.
Андрей привычно зашагал по безлюдной улице поселка к районной больнице, напротив которой, как ему сказали, живет докторша Журавлева. Андрею хотелось поскорее выполнить поручение – передать посылки – и с первым попутным катером отправиться в Улангай.
– Уехала Лена на вызов, – ответил недовольный сонный голос за дверыо, – к полудню обещала воротиться.
– Не тревожьтесь, я в сенках на полке оставлю посылку с письмом. Потом заберете.
– От кого посылка-то? – сразу залюбопытствовал женский голос.
– Из Уртама. От подруги по институту.
– О, господи, я сейчас. Мигом оденусь да в дом вас впущу, – доброжелательно заторопилась женщина за дверью.
– Не стоит, – ответил Андрей, улыбаясь такой скорой перемене женского настроения, – а зайду я к вам позже, после обеда.
Он оставил сверток, сошел по скрипучим ступеням на дощатый, такой же скрипучий тротуар.
На пристани ему сообщили, что можно уехать в Улангай на почтовом катере, который пойдет в верховье Югана не раньше полудня. Приходилось ждать.
Андрей постоял немного, бездумно облокотившись о неошкуренную жердину изгороди, с любопытством поглядывая на высокий мыс, к груди которого жалась обессилевшая утренняя дымка.
В юности ему редко приходилось бывать в Медвежьем Мысе. В районный поселок приезжали из ближних таежных деревень эвенки, ханты. Приплывали по весеннему первопутку вслед за ледоходом на лодках, обласках сдавать в «Сибпушнину» добытые за зиму меха.
У подножия мыса, на песчаном берегу маленькой речушки Панигадки, ставили они летние чумы. День сдачи пушнины считался великим праздником: сутками полыхали костры, не умолкали песни. А когда охотники с закупленными обновами разъезжались по своим деревням в грузных обласках, лодках, то по берегу долго еще шныряли собаки, рылись в кучах рыбьих костей. И все не мог замести песком ветер разбросанные бутылки из-под водки, консервные банки и кряжи-головешки, недоеденные огнем.
