Альберт Лиханов - Невинные тайны

Похоже, тайна не только в Анином облике. Она как-то проговорилась Павлу, когда тот спросил ее, что же, мол, дальше, после лагеря. «Жизнь сама решит, — ответила Аня. — Пока я между небом и землей, будто птица. Лечу!» И, рассмеявшись, птица села на твердь: «Двухгодичные размышления о будущем!»

— Выходит, не торопишься? — спросил тогда Павел.

— Выходит, — улыбнулась Аня.

— Обычно девчонки рассуждают иначе.

— Другие, — серьезно и уверенно сказала она. — Не я.

Павел окинул ее взглядом — мысленным, не реальным, разглядывать Аню смело, по-мужски, ему недоставало отваги, поэтому он отвернулся от нее, представил мысленно ее стройные длинные ноги, округлую шею, длинные волосы, закрученные сейчас в скромную вожатскую косу — но ведь каких роскошных причесок можно накрутить из этих каштановых волос! — представил себе ее не в шортиках и простенькой хлопчатобумажной рубашонке с короткими рукавами, а в нарядном вечернем платье, посреди золотого зала столичного дома дружбы, ему довелось быть там однажды при вручении маленьким лауреатам медалей индийского конкурса детского рисунка… Что ж, эта уверенность — на твердой почве, похоже, она вообще многое недоговаривает.

Павел не решался разглядывать Аню, она рождала в нем необъяснимый страх, завораживала одним только своим присутствием, и вот, будто назло ему, трусу, будто нарочно подставляясь под его взгляд, таинственная длинноногая негритоска стала возникать из воды прямо перед глазами.

«Есть ли еще такие парни?» — спросил сам себя Павел, леденея. И тут же полупризнался, полуспросил: «А может, ты влюбился? Оттого все эти неудовольствия, вопросы, подозрительность…»

Словно поддразнивая его, Аня встала прямо перед Павлом переминаясь с ноги на ногу, не спеша вытиралась, подхватила сарафан, покачивая бедрами, прошла мимо, вернулась, уже переодетая, и, поднимаясь, чтобы идти, Павел понял, что под сарафаном у нее ничего больше нет, дезабийе, как говорят французы, — это слово однажды произнесла сама же Аня и объяснила потом его суть.

«Маньяк какой-то», — ругнул себя Павел и, чтобы подавить собственное смущение, поддразнил Аню.

— Ну что, Нюра, идем, — спросил он, — идем?

Эквивалент ее имени не нравился Ане, Павел это знал и тут же получил легкий шлепок по шее. Он отскочил в сторону, растерянно рассмеялся — она еще никогда не прикасалась к нему царственная африканка, почти пантера. Судорожно кхекая, он повернулся, чтобы идти дальше, и от неожиданности едва устоял на ногах: сзади что-то налетело на него, шея попала в крепкий перехват, какая-то тяжесть наклонила его вбок, и только тут до него дошло, что это бросилась на него пантера, он собрался, на бросок ответил разворотом, подхватил африканку под колени, ощутил жесткую, обветренную кожу ног, прикосновение груди, задохнулся и поставил ее на ноги.

Мгновение, единственную долю секунды они стояли, прижавшись друг к другу, инстинктивно испугавшись чего-то, Павел напряг мышцы рук и как бы отодвинул, отторг от себя пантеру.

Он перевел дыхание.

На парк упали стремительные южные сумерки, никого не было поблизости, и он пожалел, что испугался, — сегодня да еще завтра, всего-то навсего два дня между сменами, когда лагерь не простреливается всесущими детскими взглядами, и он, молодой парень, может позволить себе быть парнем, особенно если сама бросается на него вот такая чернотелая пантера — будет ли еще такой вечер, такое настроение у африканки, эта тьма и эта тишина?

Он еще держал ее за плечо, жизнь делилась на десятые доли секунды, рвалась на мгновения, одни из которых еще есть, они у тебя, а другие — исчезли, оторвались, ушли.

Пантера вздохнула — все! — отодвинулась в сторону, освободила плечо, снова стала Аней, спросившей чужим голосом:

— Пим, ты что, действительно инвалид?

Он помолчал, сглотнул слюну, ответил, приходя в себя:

— Действительно. Только не в том смысле, о каком ты думаешь. Да и потом к чему это?

Он хотел добавить: ведь ты не моя, ты человек с неясной мне судьбой, для тебя этот лагерь, все это вожатство — лишь ступенька, а всей лестницы мне не видать — кто ты, я не знаю, а ты прячешься от меня, скрываешь свою суть, ты для меня как книга без начала и без конца, какие-то случайные страницы… Да, ты не моя, ты чья-то… К чему тогда эти игры…

Аня точно услышала несказанные слова.

— Верно, — ответила она, вздохнув, — короткое замыкание, вольтова дуга, электрический разряд.

Она освобожденно вздохнула, ее, похоже, покидал приступ игривости, возвращалось благоразумие.

— Ты знаешь, Паша, сейчас над нами магнитная буря пронеслась. Всполох.

Она опять вздохнула, уже легче, поверхностней.

— Все наши бабьи грехи от этих бурь. Или звезда где-нибудь взорвалась. Квазар. Вот эхо до нас и докатилось. Во всем природа виновата, это точно.

Павел рассмеялся.

— Ах, Пимаша, — взросло, по-женски рассудительно сказала Аня. — Ну ладно, это для нас магнитные бури плохо кончаются. Но ты-то? Шерше ля фам, французы так говорят. Ищите женщину. Представляешь? Ищите! Женщину! Да обрящете! Ты-то почему такой тютя?

— Нюра, — сказал Павел серьезно, не дразнясь, и крепко схватил Аню за запястье. Она не волновала его больше. — Нюра, — повторил он, осаживая, сдерживая себя, стараясь быть мягче, — я ведь не знаю тебя, правда?

— Правда, — кивнула Аня.

— Но почему же тебе кажется, что ты знаешь меня?

— Ты прав, — сказала она, — я тебя не знаю.

Павел отпустил ее руку…

Они медленно брели по парку к светлеющему вдали зданию дирекции. Цикады, казалось, изнемогали от неги. Небесный бархат украшал оранжевый лунный серп. Он серебрил дорожку в море, которую по мере их движения то открывали, то заслоняли черные плоские овины кипарисов.

— Павлик, — спросила вдруг Аня, — а ты правда любишь детей? Ты не притворяешься?

— Нет, — ответил он. — Чего же тут притворяться?

Она помолчала, потом, вздохнув, сказала:

— Ты редкий человек, Павлик. Не от мира сего.

— Это уж точно! — съерничал он.

Последние метры дорожки они шли молча, потом при свете ярких неоновых фонарей, вокруг которых кружил клубок ночных мотыльков, они стали меняться, будто свет тоже действовал на них.

Шагая все так же рядом, они оба почувствовали, что как бы отдаляются друг от друга, что между ними возникает пространство, какая-то плотность, может быть, магнитное поле, на этот раз другого свойства — не притягивающее, а отталкивающее людей, оба они подтянулись, но, возможно, и напряглись, возникло отчуждение, переходящее в равнодушие.

Рядом шли два вожатых одного отряда — товарищи по работе, временные приятели, вот и все.

В зале для общих собраний было уже многолюдно, начальник лагеря поднимался по ступенькам на сцену, когда Павел и Аня уселись на места, так что ждать не пришлось.

— Напоминаю всем, — сказал начлагеря, — и вожатым, и руководителям всех подразделений. Завтра, как водится, санитарный день, а через сутки у вас начинается необычная смена. Детдомовская. Сейчас перед вами выступит представитель Министерства просвещения, а пока я хочу сказать вам, что современное сиротство — явление очень трудное, и нам предстоит…

Неожиданно с острым ощущением сожаления Павел подумал, что он не удержал время, сам порвал его тонкую ниточку на мгновения, которые принадлежали ему, даруя по крайней мере надежду, и на те, которые уже не в его власти.

Нет, он не верил в удачу, а громкое слово «счастье» никогда не употреблял даже мысленно — да, он не верил, он был абсолютный атеист, совершенно неверующий в этом смысле.

Жизнь, если сравнить ее с лотереей, ни разу не давала ему выигрыша, напротив, он платил, платил, платил, но удача непременно обходила его. В лотерее бывают выигрыши, но ведь проигрышей нет. Просто платишь за билет какие-то копейки, но не выигрываешь — вот и все. Множество надежд на удачу оборачиваются для избранных действительной удачей. Если хочешь надеяться, платить надо, это как оброк… Вся жизнь — оброк. Ты все кому-то должен, должен, должен, и эти кто-то получают, а тебе — терпи, брат, жди, брат, надейся.

Поэтому удобней не верить. Не обольщаться.

Павел посмотрел на Аню. Вот и ей он не верит…

Но что это с ней?

В глазах у жизнерадостной африканки, у стройной красотки, знающей французский язык, широко раскрытых глазах у Ани — ужас…

Всё произошло так стремительно, что от Жени и не потребовалось никакого вранья. Правда, в самолете его сморило, он уже хорошо знал в свои тринадцать лет, что самолет — прекрасное место для отдыха, он часто летал самолетами, лучше всего, конечно, было летать на самолете отца, то есть, конечно, комбината — такая же большая махина, только в ней всего три пассажира — он, ма и па, находишься досыта, посидишь у пилотов, поглядишь вниз, а тут — теснота, полно народу, так что лучше поспать.