Владимир Войнович - Малиновый пеликан
— Ну это правильно. Иголку вы прокипятите. А полы, стены и потолки тоже прокипятите? Стерильную обстановку создать сумеете?
— То есть чтобы вокруг чистота была? Так у нас вроде бы и не грязно.
— Чистота — это еще не стерильность. Попробуйте пальцем по полу проведите, суньте его под микроскоп, и там такое увидите, что в обморок упадете.
Я предположил, что с микроскопом везде что-нибудь найдешь.
Она согласилась: везде, но не то и не в такой пропорции. Если в настоящей операционной…
— Да при чем тут операционная, — сказал я, теряя терпение. — Мне же не операцию, а всего-навсего вынуть клеща.
Но и она стала раздражаться.
— Это вам кажется, всего-навсего клещ. Микроб в тысячу раз меньше, а попадет в ранку — и заражение крови. И что после этого? После этого вы на кладбище, я в тюрьме, а мои дети где? В детдоме. Они ж у меня от первого мужа, а этот с ними возиться не станет. Нет, не то чтобы это… Он их любит, пока со мной. Но встретит другую женщину — и сразу вспомнит, что детишки-то не его. Вот и отдаст в детдом. А там их американцам продадут на расчленение. Закон запрещает, а им все равно продают. Нелегально. Через Белоруссию перевозят. Вы думаете, они так, что ли, охотятся за нашими детями? Потому что такие добрые? Ага, добрые. У них сейчас, слышали? Продолжительность жизни выросла почти до ста лет. А за счет чего? Три вещи (стала загибать пальцы): сбалансированное питание, стволовые клетки и трансплантация. Американцы, они люди рационально мыслящие. Вы со мной согласны? Для них здоровый русский ребенок — это комплект запчастей. Это как автомобиль, понимаете? Умелые люди крадут, разбирают и потом по частям продают. Кому тормозные колодки, кому карбюратор, шины, свечи или что еще. Так мы едем или ждем симптомов энцефалита? У вас головка не кружится? В глазах не двоится?
Естественно, мне сразу показалось, что кружится и двоится.
— Значит, и обсуждать нечего, — заключила она и, достав из сумки специальный мобильный телефон величиной с мужской ботинок, стала звонить в какую-то инстанцию и объяснять негромко:
— Да клещ! Есть покраснение и припухлость. Больной жалуется на ощущение зуда, головокружение, двойное зрение и тошноту.
Про тошноту это она от себя прибавила, но как только прибавила, так мне сразу показалось, что меня и подташнивает.
Я анализировал свои ощущения, а она отошла в угол и еще в свой мобильник шептала, прикрывая его пухлой ладошкой, что-то, очевидно, такое, что не для моих ушей. Это меня насторожило, но все-таки я еще ожидаю, что ей скажут, мол, чепуха, не морочьте голову, сделайте то-то и то-то и примите новый вызов. Ей ничего такого, видимо, не говорят, значит, к тому, что она нашептала, отнеслись с должным вниманием. Закончив разговор с инстанцией, фельдшерица сообщила, что меня готовы принять в «Склифе», то есть в больнице имени профессора Склифосовского, куда везут людей с ножевыми и огнестрельными ранами, самоубийц, отравившихся грибами, обварившихся кипятком, обгоревших в пожаре, свалившихся с крыш, смятых в автокатастрофах, вырезаемых из железа и собираемых по кусочкам. И меня с какой-то букашкой в животе туда же? С одной стороны, неудобно с такой чепухой, а с другой стороны, если везут, значит, не чепуха. Но, представляя, что от меня до Склифосовского не меньше сорока километров, я поинтересовался, а нельзя ли куда поближе. Например, в Тоцк, вот он рядом, а в нем есть замечательная больница.
— Ой, какой же вы капризный! — вздохнула она и стала опять звонить. — Але, але, они в «Склиф» не хотят, они хотят в Тоцк. — Мне: — Сейчас наш диспетчер звонит в Тоцк. — Диспетчеру: — Але, але. Что, нет? — Мне: — Тоцк вас не берет. У них больница академическая. Берут только академиков, профессоров, докторов наук. Но вас могут принять в Запольске.
Водитель за все это время не сдвинулся с места. Стоял у двери все с той же ничего не выражающей глупой ухмылкой и крутил на пальце связку ключей.
В поисках стерильности
Я, конечно, оскорбился, что Тоцк меня не берет. Я, по их мнению, не академик. Я ничего доказывать не захотел. Хотя в некоторой степени я все-таки академик. В двух, как сказано выше, иностранных академиях состою и в одной нашей в качестве почетного члена. Но что доказывать? Тоже мне академическая больница! Я понимаю, когда есть клиники онкологические, педиатрические, психиатрические, ветеринарные по видам болезней или животных. А тут настроили всяких лекарен, отдельных для академиков, для министров, для космонавтов, для судей, для прокуроров или еще кого. Как будто эти, которым для, не из таких же частей, как мы, состоят или болезни у них особенные, академические, министерские, прокурорские. Единственное у них профессиональное заболевание — геморрой. У нас государство, каким было советское, таким и это осталось, — сословно-иерархическое. Одним все, другим поменьше, третьим шиш. Конечно, за Тоцк я мог бы еще побороться, куда-нибудь позвонить, написать жалобу, выложить в Интернет, но пока буду этим заниматься, энцефалит разовьется… Так что там еще? Запольск? А он не академический. И разве он не дальше, чем «Склиф»? Фельдшерица охотно согласилась:
— Ну и правильно, в Запольск ехать не стоит, тем более что стерильности они тоже не обеспечат. Какая там стерильность? Там вот такие тараканы по стенам бегают. А в «Склифе» стерильность. И еще специально обученный персонал, нужное оборудование и лаборатория. Они вашего клещика аккуратненько извлекут и сразу в лабораторию на анализ, а вам сделают инъекцию. И, бог даст, живым останетесь. Если даже и будет небольшое повреждение мозга, это не страшно, у нас вся страна с поврежденными мозгами живет. Вы со мной согласны?
Когда такие перспективы, мне что остается делать?
Ладно, говорю, поехали. Зинуля обрадовалась, как будто я к ней на именины наладился. Я потом подумал, что это ей для чего-то было надо именно в тот район попасть, вот она меня этим направлением и соблазняла. А соблазнивши, обрадовалась.
— Паша, — говорит шоферу, — давай!
Федор, пользуясь общим замешательством, первым вскочил в машину, но, будучи изгнан, обиделся и вернулся в дом не обернувшись. Шурочка, провожая нас, всплакнула и перекрестила меня, что усугубило мои дурные предчувствия. В машине оказались узкий лежак и четыре кресла — три спереди, одно сзади.
— Как вы, сидя или лежа поедете?
Я сказал, что, конечно, сидя. Тем более, что перечисленные выше симптомы как будто прошли и лежачего больного изображать из себя не хотелось. Расселись по креслам, пристегнулись, поехали. Куда? Зачем? Нужно ли? Я прожил уже, как сказал бы ученый человек, основной корпус жизни, и стоит ли так уж цепляться за то, что осталось, если даже в нужности всего нашего существования у некоторых людей есть сомнения.
О смысле жизни
«Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» — спрашивал Пушкин.
Всякий думающий человек рано или поздно задавался этим вопросом. При этом кто-то, естественно, надеялся, что дар, может быть, не совсем случайный и совсем не напрасный, а дан ему с каким-нибудь смыслом, может быть, даже со смыслом особенным. Ну, допустим, что жизнь Пушкина имела особый смысл, потому что… Ну, не буду объяснять почему. Хорошо, давайте начнем с Пушкина и составим список сделавших что-то особенное в литературе, искусстве, науке и оставивших, как говорится, свой след. Но ведь большинство людей никакого отдельного следа ни в чем не оставили. Крестьянин выращивал хлеб, мы его съели, переварили, осталось то, что осталось. Дворник смел во дворе листья, они опять нападали, он опять смел, чистил двор от снега, наступила весна, от его работы ничего не осталось. Значит, его жизнь вообще прошла бесследно? А жизнь животного, насекомого, оно что же — создано природой без всякого смысла? Может быть, даже и так. Все со смыслом или все без смысла. Если второе, то и Пушкин без смысла, потому что большинству людей и он не нужен. Большинство живет, не задумываясь о смысле, и правильно делает, потому что попытка найти его приводит только к напрасным мучениям, а иногда и похуже. Мой друг Костя Плотников был блестящим ученым-физиком, автором нескольких открытий, включая элемент, пополнивший таблицу Менделеева. В обыденной жизни он был легким, общительным и безалаберным человеком. Но иногда задумывался о смысле жизни, додумывался до того, что его нет, впадал в депрессию и приходил к мысли, что раз нет смысла жизни, то нет смысла жить. И тогда попадал в больницу. Врачи вникали в причину его депрессий, выясняли подробности его жизни, но все как будто было в порядке. И наследственность (папа химик, мама пианистка) неплохая, и в детстве ничем, кроме кори и свинки, не болел, учился отлично, в делах успешен, жена прекрасная и дети хорошо устроены. С сексом есть проблемы, но дело не в этом. А в том, что не видит смысла в жизни. Тогда возникали мысли о самоубийстве. Однажды его вынули из петли и привезли в больницу. Два дня он лежал лицом к стене, ни с кем не разговаривая, но безропотно подчинялся медсестрам, приходившим сделать укол, измерить давление, температуру и взять кровь на анализ. Вечером третьего дня его посетил заведующий отделением Геннадий Еремеевич Цымбалюк, мужчина лет пятидесяти с коротко подстриженными седыми усиками на жизнерадостном загорелом лице, любитель женщин, рыболов и охотник. Он только что вернулся из Болгарии, где охотился на косуль, был результатом вполне доволен, что положительным образом отразилось на его настроении.
