Сергей Алексеев - Покаяние пророков
— А если кто придет?
— Сюда никто не придет, не бойся.
— Старик меня видел. Не выдаст?
— Этот не выдаст, — уверенно сказал он, хотя на сердце неспокойно было. — Он хороший человек.
Боярышня помедлила, затем встала и подхватила котомку.
— Ну так отведи. Хоть и нехорошо в мирскую баню ходить, да ведь не помывшись с дороги-то и почивать грех…
Он показал Вавиле баню, куда подбрасывать, где трубу прикрыть (у старообрядцев все бани топились по-черному), натаскал и набил снегом кадку, достал из шкафа мыло, шампунь и полотенце, сам запарил веник.
— Не спеши и ничего не бойся. Я вернусь через час — полтора.
— Засова-то на двери нет…
— Вон какая охрана! — Он попробовал приласкать собаку, прибредшую следом за хозяйкой, — ощерилась, прижала уши. — Тут никто и близко не подойдет. Легкого тебе пара!
— Токмо гляди не задерживайся!
Космач подседлал коня, вывел из стойла.
— В магазин!
Слово это жеребец знал, поскольку всякий раз у магазинного крыльца получал пряник или сахар, с места пошел рысью, несмотря на ветер и убродный снег. Однако, проскакав деревню, перешел на шаг и встал, прядая ушами, — впереди, залепленный снегом с ног до головы, белым привидением вырос Комендант — мимо него никак не проскочишь!
— На точку поскакал?
Космач лишь чертыхнулся про себя: в Холомницах ничего нельзя было сделать тайно…
— Хлеба я тебе куплю! — крикнул он и понужнул жеребца.
— И еще печенья, пряников и сухариков. По килограмму! А Никитичне привет от меня!
У Коменданта на мочевой точке была подруга, повариха, на которой в полушутку, в полусерьез он обещал жениться, когда та овдовеет.
На чистом месте дорогу выровняло с полем, но в лесу, где дуло меньше, Космач увидел полузанесенные следы Вавилы — виляющая цепочка голубоватых пятен лежала на снегу, будто жемчужная нитка. В тот момент, охваченный странным, задумчиво-восторженным состоянием, он даже не подумал о причине, заставившей боярышню пуститься в столь дерзкий и дальний путь.
Она явилась, и этого было достаточно. Она и только она была по-боярски вольна уходить и возвращаться.
С началом мартовской метели Космач не выезжал из деревни, и дома кончилось почти все, что не выращивалось на огороде или не ловилось в реке, даже сухари. Жители всех полумертвых деревень в округе отоваривались чаще всего на автостоянке, где местный фермер построил магазин и харчевню с красивым именем Холомницы, всего в полусотне метров от новенького моста через одноименную реку. Место было живописное, настоящий швейцарский пейзаж, но по старой колхозной привычке разбогатевший агроном сэкономил на туалете, не удосужился сколотить хотя бы обыкновенный сортир, и потому дальнобойщики называли эту стоянку мочевой точкой.
Ехал Космач за продуктами, но тут увидел на витринном стекле светящуюся надпись из елочных гирлянд: «С днем 8 Марта!»
Надо же, и Комендант сбился со счета, а то бы непременно подсказал: как ни говори, праздник, есть причина сбегать к Почтарям за горилкой.
Грузовиков на площадке не было, у трактира пристроилась лишь парочка микроавтобусов. Космач спешился, сдернул с седла переметные сумы и ввалился в стеклянные двери — не занятый работой женский коллектив сидел за бутылочкой вина. В дальнем углу ужинали водители.
— С праздником, барышни!
Народ по тракту жил разбитной, палец в рот не клади.
— Вот, еще мужика бог послал!
— Не занесло вас там, в Холомницах?
— Пообнимай-ка нас, Николаич!
— Лучше бородой пощекочу! — Космач снег отряхнул. — Коль товару продадите. Хватился, а на дворе-то женский день!
— Вы там что. со счету сбились?
— Одичали!
— С кем гулять собрался? Уж не с Почтаркой ли?
— Да с кем у нас еще погуляешь? — С трактирщицами следовало быть осторожным, выдадут по простоте душевной. — Как дед заснет, так и пойдем.
Почтарь со своей старухой были конкурентами и магазину, и харчевне, поскольку зимой морозили картошку, квасили ее в чанах, гнали самогон и потом все лето продавали дачникам, которые предпочитали его самопальной водке. Однажды хозяин мочевой точки взял с собой участкового и пришел и Холомницы на разборку, мол, надо ликвидировать самогонщиков как класс. Участковый предусмотрительно остался за воротами, а фермер смело полез через забор, чтоб открыть калитку, заложенную изнутри.
Молчавшие до того момента кавказцы этого и ждали. Работали они аккуратно: один сразу же сшиб бывшего агронома на землю и потащил к себе в будку.
А второй тем временем не давал участковому перелезть через высокую изгородь.
Освободили его на следующий день при помощи пожарной машины и брандспойта.
Почтарь лишь руками разводил:
— Та я ж и не бачив, шо кобелюка в будку таскае! Ийде вин взяв чоловика? На помойке валявся, чи шо?
Впоследствии фермер отомстил конкуренту жестоко: когда Почтари собрались уезжать на Украину, по дешевке купил у них дом с усадьбой, но возвращение на родину не состоялось (было подозрение, не без его участия), и старики хотели выкупить хату назад. Тогда он и отыгрался, заломил такую цену, что до конца жизни не расплатиться. И все-таки Почтари самовольно вернулись под свой кров, но жили под постоянным страхом выселения. Фермер мог бы выкинуть стариков на улицу в любую минуту, но удерживало то обстоятельство, что бывшему оуновцу терять нечего, и в следующий раз не собак спустит — возьмется за оружие и живым не сдастся.
К празднику в магазин был завоз, и Космач купил хорошей колбасы, пельменей, копченую грудинку и оливки, а помня вкусы Вавилы, взял виноград, апельсины, два торта, огромный пакет поджаренного арахиса и несколько плиток шоколада. К спиртному раньше она никогда не прикасалась, но ведь минуло столько лет — на всякий случай прихватил бутылку шампанского.
Продавщица что-то заподозрила.
— Сроду такого и не брал… У Почтарей горилка кончилась?
— А у вас сроду такого и не бывало, — отпарировал. — Мне еще вон тот букет роз!
— Не продается, подарок, — смерила взглядом. — Ты что это раздухарился, Николаич? Гостей ждешь?
— Да кто в такую метель к нам пойдет? Поставлю на стол — самому будет приятно, — соврал не моргнув глазом.
Продавщица враз потеряла интерес, однако проявила участие.
— Ладно, за сто рублей отдам, — вздохнула. — Все равно праздник кончается. Не подарок это. Чурки какие-то ехали, за ужин рассчитались…
В букете было пять бордовых роз с черными прожилками, немножко подмороженных и уставших. Женщины помогли завернуть их в несколько газет, сверху надели пластиковый пакет.
— Довезешь, недалеко!.. Только врешь ты, Николаич! Ну зачем мужику букет на Восьмое марта?
Назад Космач ехал рысью, бросив повод: в одной руке держал букет, во второй торты и молился, чтобы Жулик не споткнулся в снегу, — пронесло. Разве что упаковку на розах потрепало ветром…
Комендант уже дежурил на дороге у своей избы, отвязал сумку от седла, махнул рукой.
— Завтра рассчитаюсь! С утречка загляну, чтоб разбудить. А то ведь проспите!..
— Только попробуй! — огрызнулся Космач.
В банном окошке теплился свет, и, пользуясь тем, что Вавила еще парится, он взялся накрывать стол. Скатерть новую постелил, расставил приборы, нарезал закусок, водрузил посередине стола блюдо с фруктами — всё пока варились пельмени.
Но цветы запихал в лейку с водой и спрятал на печи, чтоб погрелись…
Проверил все еще раз, спохватился, в горнице голландку затопил, кровать расправил, подмел в прихожей и убрал лишнюю одежду с вешалки…
Два часа уже минуло, и что-то тревожно стало — нет боярышни…
Накинул полушубок, прибежал к бане и, чтобы не напугать, постучал, окликнул негромко:
— Вавила?.. Вавила Иринеевна?
Окошки запотели, за стеклом белая пелена, тут еще пес на заснеженном крылечке приподнял голову, немо ощерился. Космач приоткрыл дверь, спросил в щелку:
— Ты жива там, боярышня?
Ни звука! Лишь жаркое дыхание бани над дверью да пар от холодного воздуха понизу. И в этом молочном облаке он переступил порог, еще раз позвал:
— Боярышня?..
Вавила спала в предбаннике на топчане, разбросав руки, — должно быть, напарилась, намылась и прилегла отдохнуть.
В полотенце были спрятаны лишь волосы, скрученные в жгут…
В первый момент он смотрел на нее сквозь пар с мальчишеской вороватостью и оцепенением, готовый бежать, если она шевельнется или хотя бы дрогнут веки. Ее нечаянная открытость и сонное безволие будоражили воображение и наполняли душу взрывным, бурлящим восторгом; он зажимал себе рот, чтобы все это не вырвалось неуместным смехом, криком или стоном.
До того мгновения, пока не разглядел сквозь пар и затуманенное сознание, что все тело, от плеч и до талии, затянуто тугой белой сеткой. Одеяние это было настолько неестественным, что вначале он потерял осторожность, приблизился к топчану и склонился над спящей.
