Канта Ибрагимов - Седой Кавказ
Осматривая, обогнул дом, медленно по тем же каменным ступенькам взобрался на веранду. Когда-то здесь с краю стояла летняя печь, а за ней качели из грубого жгута. Денсухар посмотрел вверх и ему показалось, что даже в темноте он четко видит отшлифованную жгутом качелей стропилину. Он вспомнил песню, которую напевала мать, выпекая кукурузный чурек в печи, как они – две старшие сестры и он – садились завтракать на веранде под веселое журчание реки и, несмотря на страшный аппетит, ждали, пока из двери не выйдет отец… Теперь на этой двери висел крупный амбарный замок с бумажной пломбой, на которой была проставлена вчерашняя дата – 28.04.1959 – и замысловато-хитрая подпись председателя сельсовета.
* * *…В это время глава села не спал. Разбуженный шумом в сенях, Докуев Домба хмурым взглядом уперся в потолок. Он слышал, как больше, чем надо, громыхает посудой и шваброй его дура-жена, как она на весь дом и двор обзывает его нерадивым ослом и проклинает ублюдка Самбиева. Однако это мало волновало Докуева. Он знал, что сегодня завтрака не будет, пока он – чуть для виду поворчав – не даст жене откупную купюру, на очередную тряпку или безделушку для уродин-дочерей. (Кстати, они гораздо красивее Алпату в молодости. И куда его глаза тогда глядели? И глядеть даже не на что было: ни спереди, ни сзади. Просто черт попутал, ведь точно наворожила, стерва проклятая!) Да Бог с ней… Это не деньги. Вот что делать с Самбиевым? Вот горе так горе. От этих мыслей он съежился, лег на бок калачиком, укутался поплотнее одеялом, ему даже холодно стало.
«Сколько наговорил спьяну, а сколько денег и услуг наобещал, даже дом вернуть?! Ведь давал зарок пить только с начальством и так, чтобы не пьянеть… А этот Самбиев скотина большая. Он и в детстве был такой – отчаянный, бесстрашный. А теперь и вовсе уголовник. А финку как достал, чуть не проколол… Опасный, гад. Может, его опять засадить? Нет, за ним другие вернутся. Всех не засадишь… А как я от них всех откуплюсь? Нищим сделают… Нет, лучше я этого одного куплю. Не откуплюсь, а куплю…» – Домбе стало жарко, он сдернул одеяло, лег снова на спину. Мысль отчаянно заработала в трезвеющей под причитания жены голове… – «В конце концов, я власть. Советская власть, – ставил логическую точку в своих тревожных раздумьях Докуев, – и у меня связи, деньги, опора. А он рецидивист-уголовник… Он будет плясать под мои хлопки, а не как вчера я. И как я вчера целовал эту обросшую, беззубую рожу?! Ду-р-рак! В крайнем случае я его вновь засажу в тюрьму. Интересно, куда он пошел? Хм, конечно в сельсовет… Так ведь он уголовник бездомный».
Докуев с облегчением вскочил, оделся, тронулся на выход. С растрепанными волосами, хмурая вспотевшая жена, подбоченясь, встретила его в сенях и только раскрыла рот для очередной атаки, в конце которой должна была прозвучать сумма ультиматума, да так и застыла в комической позе, увидев на лице супруга твердую решимость и строгость. Она не знала, что ее Докка-Дика* (так она его называла в редкие минуты его щедрости), только что внутренне переборов себя, совершил подвиг, а может, очередную подлость. Ну это неважно – растут дети, четверо, а им надо есть, учиться, жениться… Да сколько еще надо.
* * *В предрассветных сумерках Докуев торопился вверх по руслу к окраине села, к еще чернеющему в ночи лесу, где располагался сельсовет. На востоке, на фоне фиолетово-дымчатого горизонта четко обозначились плавные вершины лесистых кавказских гор. А с противоположной стороны, как померкшая к старости красавица, уныло застыла на месте бледная, бескровная луна. Казалось, что она, стыдясь, пытается подглядеть под крыши домов жителей Ники-Хита и хочет узнать, что им снилось и о чем мечталось в эту щедрую лунным светом, тихую, цветущую ночь. Испугавшись жаркого, щедрого солнца, разлетелись в никуда заманчиво-обманчивые звездочки. Мир застыл в тишине и в покое. Даже вдохновленные страстью соловьи и озабоченные тем же лягушки умолкли. Было то время суток, когда ночь еще не прошла, а день еще не наступил. В воздухе ощущалась какая-то необыкновенная весенняя восторженность. Природа, за долгую зиму накопив, как в бутонах, силу любви, аромат запахов и блистательность красок, бурно жаждала рассвета, расцвета, оплодотворения.
Вся эта восторженность природы не соответствовала внутреннему состоянию Докуева. Ему было противно все, озноб прошибал его маленькое тело, и вообще, после вчерашней пьянки внутри все болело. Особенно тревожилась душа в лихорадочном беспокойстве и хаосе. Его мучила жажда в прямом и переносном смысле, он не мог простить Самбиеву вчерашний позор. Тем более не хотел прощать самому себе. Он еще не знал, что будет делать и как действовать, но он твердо знал одно: у него обозначилась четкая траектория жизни, есть ориентиры, и никто, тем более какой-то уголовник, антисоветский элемент, не должен и не может сбить его с намеченного пути. Да, в жизни было всякое. Да, есть моменты, вспоминая которые, он даже ночью краснеет и ложится ничком, пытаясь скрыть под подушкой повинную голову… Но ведь была безысходность, выхода не было и выбора не было, припирала судьба мерзкая к лютой стенке. А за спиной смотрели в рот дети, родственники, старики. На кого бы он их бросил? Все бы сдохли с голоду. Не он один такой… Да и жена, сука продажная, только о животе думает. И что она костлявая такая? Все жрет, жрет, и как в прорву.
Мысли о дрянной жене рассердили и даже взбодрили Докуева. «Ведь в моих руках все рычаги Советской власти в селе. Что я мучаюсь?» – все более вдохновляясь на преодолении очередной жизненной мерзости, подумал Домба.
У самого сельсовета он замедлил шаг, осторожно, буквально на цыпочках, обогнул здание, хоронясь, выглянул из-за угла. Светало. Самбиев лежал на дощатом полу веранды, запрокинув под голову руку. Докуев тихо подошел вплотную. Денсухар сопел открытым беззубым ртом. Лицо страдальчески сморщенное, старое, бледно-земляное, с впалыми иссиня-фиолетовыми глазницами; острый большой нос и редкие, грязные, в жиру волосы. Из-под расстегнутого кителя задралась на впалом животе грубая рубаха, обнажив уже не смуглую, а серую кожу и грязное старое белье. Рядом стояли кирзовые, протертые с внутренней стороны сапоги, один из них, правый, совсем обносился. На них сохли побуревшие портянки. Домба бросил невольный взгляд на разномерные ноги и чуть не поперхнулся: ни на одном пальце не было ногтей, даже крайних пальцев не было, а со ступней вверх до самых щиколоток расползлась ядовито-алая, растертая в кровь колония грибка.
«И эта несчастная тварь мне угрожает?» – пронеслось в мыслях Докуева, ему даже чуточку жалко стало Самбиева. Он быстро сообразил, как будет действовать. Тихо удалился, первым делом побежал домой.
– Жена! Вставай, карга старая, – закричал он с порога, поднимая вновь заснувшую супругу, – быстро сними все белье гостя и прокипяти его.
Сказав это, он побежал со двора. Алпату выскочила за ним и из дверей крикнула:
– Ты что это?… – на полуслове она замолкла, заметив полуоборот его злого вспотевшего лица.
Она уже давно изучила мужа. «Что-то он проворачивает, – подумала она, – явно денежное… Вот черт, за его последние проделки я могла бы его на пальто раскрутить, так нет, что-то неладное заварилось… Ну ничего, я припрячу это до удобного момента»…
– Пошла вон, – сорвала она накопившуюся злость на ласкающуюся у крыльца огромную собаку и с силой хлопнула дверью.
А Домба по единственной улице просыпающегося села бежал на другой конец. Он боялся, что его кто-нибудь увидит.
– Иван Прокопыч, Иван Прокопыч, – стучал он легонько в чуть приоткрытое оконце.
– Докуев – это Вы? – послышался хриплый спросонья бас.
– Да, выйди на минутку, – на плохом русском языке тонко прогнусавил председатель сельсовета и засеменил к входной двери.
– Да что это такое? – возмущался в доме бас. – До утра у Вас во дворе танцы, теперь с утра вновь Вы спать не даете!
На пороге появился немолодой, с густой проседью в волосах, здоровенный вечный старшина, участник войны, теперь до пенсии участковый села Ники-Хита – орденоносец Забайдачный.
– В чем дело, Домба Межидович? – застегивая пуговицы сорочки, спросил участковый.
Докуев сумбурно стал объяснять, часто вставляя в эмоциональную речь чеченские слова.
– Постой, постой, ничего не понял, – сморщился в недоумении Забайдачный.
– Ты бери пистолет, а по пути я тебе еще раз объясню, – скороговоркой затарахтел Докуев.
– Ну, раз надо оружие, то дело серьезное, – озабоченно мотнул головой участковый, и двинулся к своему трехколесному мотоциклу – единственной технике в селе.
– Нет, только без шума, – взмолился Докуев, – пойдем пешком.
После возвращения чеченцев и ингушей из Сибири и Казахстана участковый в селе был тем же, что и военный комендант в депортации. И хотя формально власть в селе принадлежала председателю сельсовета, фактически «казнить и миловать» мог только участковый. Правда, Забайдачный властолюбием не страдал, любил выпить и предаться истоме. Воспользовавшись этими чертами характера участкового, Докуев со временем, благодаря мелким подачкам в виде спиртного и табака и верткости своего нутра, сумел полностью подчинить себе инертного милиционера. Добродушный от природы сибирский богатырь, в тоске по матери и таежным просторам, с натугой коротал вынужденную службу на благодатном Кавказе. Национальных проблем он не понимал, считал правильным то, что написано в газетах, и по возможности добросовестно и четко выполнял свои служебные обязанности. То, что объяснял по пути Докуев, старшина не уразумел, но понял одно – в селе, на доверенной ему Коммунистической партией и правительством территории, появился злостный нарушитель.
