Джон Грин - Виноваты звезды

— Ага, — подтвердил Огастус. На светофоре загорелся зеленый. Я приготовилась к рывку. Огастус ударил по газам.

— Знаешь, а ведь для тех, кто не владеет ногами, выпускаются машины с ручным управлением, — сообщила я.

— Знаю, — согласился Огастус. — Может, потом. — Он вздохнул, словно не был уверен в существовании этого «потом». Остеосаркому сейчас успешно лечат, но всякое бывает.

Есть способы узнать приблизительную продолжительность жизни собеседника, не спрашивая напрямую. Я испробовала классический:

— А в школу ты ходишь?

Как правило, родители забирают тебя из школы, если считается, что тебе каюк.

— Да, — ответил он. — В Норт-сентрал. Правда, на год отстал, я в десятом. А ты?

Меня посетило искушение солгать — кому понравится ходячий труп, но все же я сказала правду.

— Нет, родители забрали три года назад.

— Три года? — в изумлении переспросил он.

Я в подробностях расписала историю своего чуда: в тринадцать лет у меня обнаружили рак щитовидки четвертой степени (я не сказала Огастусу что диагноз поставили через три месяца после первой менструации. Получилось вроде как — поздравляем, ты девушка, а теперь можешь подыхать). Нам сказали — случай некурабельный.

Мне сделали операцию «радикальное иссечение клетчатки шеи», столь же «приятную», как ее название. Потом курс облучения. Потом химию против метастазов в легких. Метастазы уменьшились, потом снова выросли. Мне тогда было четырнадцать. Легкие начали наполняться жидкостью. Я выглядела конкретным трупом: кисти и стопы отекли, кожа потрескалась, губы постоянно были синие. Появилось лекарство, которое позволяло чуть меньше ужасаться невозможности дышать, и мне лили его целыми литрами через ЦВК[2] вместе с десятком других медикаментов. Очень неприятно захлебываться раковым экссудатом, особенно после нескольких месяцев с этим катетером. В конце концов я загремела с пневмонией в отделение интенсивной терапии. Мать стояла на коленях рядом с койкой и повторяла: «Ты готова, детка?» — я говорила — да, готова, отец повторял, что любит меня, и его голос почти не дрожал, потому что давно сел, а я повторяла, что тоже его люблю, и мы все держались за руки, и я не могла отдышаться, и легкие работали на пределе, и я задыхалась и приподнималась на койке, стараясь найти положение, в котором они смогли бы наполниться воздухом, и меня озадачивало отчаянное упорство собственных легких и бесило, что они не желают просто сдаться, и мама говорила, что все хорошо, что со мной все хорошо и будет хорошо, а папа так старался сдерживать рыдания, что, когда это ему не удавалось (через равные промежутки времени), он дергался всем телом, вызывая в палате маленькое землетрясение. Помню, я не хотела, чтобы меня будили.

Все решили, что я пешком отправилась на тот свет, но мой онколог доктор Мария смогла откачать жидкость из легких, а вскоре подействовали антибиотики, которые мне кололи от пневмонии.

Очнувшись, я попала в одну из экспериментальных групп, которыми славится Раковая Республика для Неработающих. Экспериментальное лекарство называлось фаланксифор: его молекулам полагалось прикрепляться к раковым клеткам и замедлять их рост. Семидесяти процентам больных фаланксифор не помогал. А мне помог — опухоли в легких уменьшились.

И больше не росли. Виват, фаланксифор! За последние полтора года метастазы практически не увеличились, оставив мне легкие, которые не способны толком дышать, но по прогнозам продержатся неопределенный период времени с помощью подаваемого кислорода и ежедневного приема фаланксифора.

Разумеется, мое раковое чудо лишь купило мне немного времени (сколько именно, сказать никто не может). Но в разговоре с Огастусом Уотерсом я расписала перспективы самыми розовыми красками, приукрасив масштабы чуда.

— Значит, ты снова пойдешь в школу, — подытожил он.

— Вообще-то не пойду, — сказала я. — Я уже получила аттестат. Я учусь в МСС.

Это был единственный колледж в нашем районе.

— Студентка, — кивнул Огастус Уотерс. — Вот чем объясняется аура учености.

Он смеялся надо мной. Я шутливо пихнула его в плечо, ощутив прекрасные упругие мышцы.

Под визг покрышек мы свернули в переулок с оштукатуренными стенами высотой футов восемь. Дом Уотерсов оказался первым слева — двухэтажный, в колониальном стиле. Мы рывком затормозили на подъездной дорожке.

Я вошла за Огастусом в дом. Деревянная табличка над дверью с гравировкой курсивом «Дом там, где сердце» оказалась лишь началом: подобными изречениями пестрел весь дом. «Хороших друзей трудно сыскать и невозможно забыть», — заверяла настенная вешалка. «Настоящая любовь рождается в трудные времена», — говорила игольница в гостиной, обставленной старой мебелью. Огастус перехватил мой взгляд.

— Родители называют их «ободрениями», — пояснил он. — Они тут повсюду.

Отец с матерью называли его Гасом. Они на кухне готовили энчилады (над раковиной висела пластинка витражного стекла с пузырчатыми буквами «Семья навсегда»). Мать клала на тортилльяс курятину, а отец сворачивал блинчик и помещал его в стеклянный сотейник. Они не удивились моему приходу, что я сочла разумным: если Огастус дал мне почувствовать себя особенной, это не значит, что так оно и есть на самом деле. Может, он каждый день водит домой девушек смотреть фильмы и поднимать настроение.

— Это Хейзел Грейс, — представил он меня.

— Просто Хейзел, — поправила я.

— Как дела, Хейзел? — спросил отец Гаса. Он был высоким, почти как Гас, и тощим. Мужчины в его возрасте редко такими бывают.

— Ничего, — ответила я.

— Как там группа поддержки Айзека?

— Обалдеть, — ответил Гас.

— Ну ты вечно всем недоволен, — пожурила его мать. — Хейзел, а тебе там нравится?

Я помолчала секунду, решая, как откалибровать ответ: чтобы понравиться Огастусу или его родителям?

— Большинство участников очень отзывчивые, — произнесла я наконец.

— Именно такое отношение мы встретили в семьях в «Мемориал», когда Гас там лежал, — поделился его отец. — Все были такими добрыми и мужественными. В черные дни Господь посылает в нашу жизнь лучших людей.

— Скорее дайте мне думку и нитки, эту фразу нужно вышить и сделать ободрением, — вскричал Огастус. Отцу это не понравилось, но Гас обнял его длинной рукой за шею и сказал:

— Шучу, пап. Я высоко ценю ваши чертовы ободрения. Признать это открыто мешает переходный возраст.

Отец только округлил глаза.

— Поужинаешь с нами? — спросила мама Гаса, миниатюрная брюнетка, похожая на мышку.

— Наверное, — ответила я. — Только мне домой к десяти. И я, это, не ем мяса.

— Нет проблем, сделаем несколько блинчиков вегетарианскими, — сказала она.

— Так сильно любишь животных? — поинтересовался Гас.

— Просто хочу минимизировать число смертей, за которые несу ответственность, — пояснила я.

Гас открыл рот что-то ответить, но передумал.

Паузу поспешила заполнить его мать:

— Я считаю, это замечательно.

Они немного поговорили о том, что сегодняшние энчилады — это фирменные блинчики Уотерсов, которые нельзя не попробовать, и они с мужем тоже требуют от Гаса приходить не позже десяти, и как они инстинктивно не доверяют людям, у которых дети приходят не в десять, и будь я в школе… — «Она уже в колледже», — вставил Гас, — и погода стоит совершенно необыкновенная для марта, и весной все кажется первозданно новым, и они ни разу не спросили меня о кислородном баллоне или диагнозе, что было необычно и приятно, а потом Огастус объявил:

— Мы с Хейзел посмотрим «„V“ значит Вендетта». Хочу показать ее киношного двойника, Натали Портман образца двухтысячного года.

— Телевизор в гостиной к вашим услугам, — с энтузиазмом сказал его отец.

— А почему не на цокольном этаже?

Его отец засмеялся:

— Обяза-ательно. Идите в гостиную.

— Но я хочу показать Хейзел Грейс подвал, — настаивал Огастус.

— Просто Хейзел, — поправила я.

— Покажи просто Хейзел подвал, — согласился отец, — а потом поднимайтесь и смотрите свой фильм в гостиной.

Огастус надул щеки, встал на ногу и покрутил задом, выбрасывая протез вперед.

— Прекрасно, — пробормотал он.

Я спустилась за ним по ступенькам с ковровой дорожкой в огромное помещение под домом. Полка, обегавшая комнату на уровне глаз, была уставлена баскетбольными призами: больше десятка пластиковых позолоченных статуэток мужчин в прыжке, ведущих мяч или делающих бросок в невидимую корзину. Были на полке и подписанные мячи и кроссовки.

— Я раньше в баскетбол играл, — объяснил Гас.

— Вижу, что очень успешно.

— Да, в последних не ходил, но кроссовки и мячи — это все раковые бонусы. — Он подошел к телевизору, где гора DVD и видеоигр отдаленно напоминала пирамиду, и, нагнувшись, вытащил «Вендетту».