Наталия Медведева - Мусор, сумерки, капуста

Люблю постоять у окна, когда уже совсем темно. Вид из окна у меня прекрасный — двор большой, а поэтому и неба много. Но теперь я заинтригован барабанщиком и даже взял бинокль. Свет у себя не включаю. Посмотрел на его окно рядом с кухней. Там у него книги вдоль стен — хорошо. И видно все от пола до потолка. Ах, вот в кухне свет включили и появился барабанщик с другим мужчиной, молодым. У меня что-то под ложечкой сжалось в комок, кольнуло даже. Я весь прижался к краю подоконника, бинокль боюсь к глазам поднести, боюсь второго увидеть ближе. Но и без бинокля видно — они оживленно беседуют и тот, другой, что-то с полки достает. Они вместе. Будут готовить ужин. Как хорошо видно, Боже мой, прямо как в кино. Друг барабанщика налил воды в кастрюлю, поставил на плиту. Барабанщик ему рассказывает что-то, улыбаясь. Поцеловал своего друга. Просто так. И они вышли, погасив свет. Я взглядом метнулся на окна рядом, туда, где книги, но они там не появились. У них, наверное, еще есть комната.

Я пошел на кухоньку, налил себе белого вина и заходил по комнате. Вино отпиваю и хожу. Несколько раз чуть ширму свою не опрокинул. Все во мне запульсировало, все собралось. Как у кошек перед прыжком. Я стал разглядывать в плане Парижа мой район и улицу. Побежал к окну и внимательно, в бинокль, изучил двор — это и мой двор, но я туда ни разу не ходил. А они, наверное, ходят — там пубель их дома. Как мне это слово нравится, особенно когда не думаешь о его настоящем значении, а иностранец может вот так отключить в себе понимание и только слово воспринимать, его звучание — пубель. Еще сумерки и капуста. Мусор, сумерки, капуста… Я допил вино и, высчитав их этаж и квартиру — лестница проходит слева от кухни, — надел куртку и, даже телевизор не выключив, снял телефонную трубку, как будто разговариваю — побежал, прихватив приглашения на распродажу. Если не соображу, какая их квартира, то всем побросаю в почтовые ящики. Не подумал, что дверь может быть заперта и что может быть код.

Я вышел и, обогнув свой дом, оказался на их улочке. На углу остановился, достал ручку и на одном из приглашений, на обратной стороне, написал по-английски — почему, я не знаю, решил, раз барабанщик, то английский знает, и, таким образом, это будет персональное внимание — Ю ар мор зен уэлкам! (Вас больше чем ждут!) Я тихо дошел до их подъезда, пропустив один — высчитал ведь, — и увидел на боковой стороне. С фамилиями. Освещенный домофон. Там все фамилии были очень аккуратно напечатаны на полосочках бумаги, вставленных за пластиковые окошечки. И только одно такое окошечко — о, я сразу понял что это их, как-то не задумываясь, — было неаккуратным. Потому что к фамилии напечатанной управяющим, видимо, снизу была приписана вторая — и так коряво Даниэль Крест. И я сразу, молниеносно! понял всю ситуацию — промелькнуло, как шторм-фильм в голове, — этот американский Даниэль вселился к французу С.; это его книги, а Даниэль принес барабанные палочки. И все я сразу понял, даже не зная, что именно, но мне как-то все ясно стало. Я нажал одновременно на много кнопок, не забыв обернуться и прикрыть рукой микрофон, из которого какофония голосов вырвалась — как все дружно захотели открыть, даже не узнав кто, — и я уже надавливал плечом на дверь.

Там в прихожей пахло кошатиной и старым ковром, хоть и чисто было. Я бросился к почтовым ящикам и побросал несколько приглашений каким-то Кноппам и Делоне, и, перед тем как бросить в нужный ящик, я пририсовал стрелку, ведущую на оборотную сторону. Чтобы не сразу выкинули, а перевернули бы и увидели: Ю ар мор зен уэлкам! Я не знаю почему, но, перед тем как бросить, я поцеловал мою карточку-приглашение и убежал быстро к себе. Ох, всего три минуты до меня. До него. Я уже ненавижу этого барабанщика.

Я включил магнитофон, телевизор оставив без звука. Поставил кассету, найденную в почтовом ящике на старой квартире, с этой арабской музыкой, бесконечной, тянущей нить тоскливую. Я не стал включать подсветки шара-ежа, как-то мне не до него было. Потому что главная цель отодвинулась сейчас и заменилась другой. Для осуществления той, главной, мне надо сначала стать тем, кто ближе всего к ней стоит. Я лег на постель за ширмой и стал тихо себя ласкать и думал, думал все время об С. Я даже не разглядел его, побоялся, предчувствуя, что он — тот, кто мне нужен.

Я бежал и себя теребил — физически и мысленно. Теребил свои брюки в паху и теребил свой мозг, свои мысли. Откуда пришло все это ко мне? Я теперь и не знаю. Я всегда, теперь кажется, знал и был готов к тому, что моя цель умереть. Все знают, что умрут, но все стараются как-то не думать об этом и что-то делать до смерти, успеть сделать. Я же всегда думал и делал все, чтобы смерть пришла. И мысли о смерти радостно принимал. И только самоубийства — которыми я пытался все окончить — меня не притягивали. Это казалось не настоящим. Тем более что я и не умер дважды. Все мои радости как-то само собой сопровождались мыслями о смерти. И даже когда я в последний раз Антонио видел и, придя домой, подумал, что как в весне побывал, — на самом деле такое чувство должно быть у меня перед смертью. Радости щемящей, разливающейся по всему телу и сознанию, каждый мой укромный уголок заполняющей милой боли. Еще мне кажется, что это должно быть похоже на оргазм. Но не тот, который я знаю. Всегда мое отчаяние и безысходность сопровождаются мыслями о смерти, и только я знаю, что она не придет. Ее нельзя вызвать искусственно. Это все не то будет. А надо, чтобы она по-настоящему пришла. И вот сегодня появилась возможность это осуществить.

Запомнил, что телефон оставил со снятой трубкой. Положил и тут же пожалел. Катрин звонит и тараторит. Я взял телефон к постели, откинулся на спину, трубка где-то около уха лежит, ее голос неразборчивый что-то там тараторит, а я глаза закрыл и фантазирую. Что-то необъяснимое — какое-то смешение человеческих тел с насекомыми, и небо большое, и еще что-то, похоже немного на этого нового Кикки Пикассо. Катрин как раз меня что-то спросила, и я ей сказал: «Жо сюи фатиге, Катрин, де туа» (Я устал от тебя), а не «Тю ме фатиг» (Ты меня утомляешь), а куда страшнее, по-моему. Она поняла и стала оправдываться: она, мол, много говорит не потому, что очень хочет, а потому, что боится, что если замолчит, то я тоже ничего не скажу и все закончится тогда между нами. Она сказала, что вот так же и с Эдуардом Лимоновым ей трудно было разговаривать. Потому что он не поддерживал с ней разговор. Очень она гордится своей фотографией с ним. Я вдруг отчетливо себе представил, что такой, как я, не должен Э. Лимонову нравиться. Он бы сказал: хочешь умереть, так пусти пулю в лоб, а нет — нечего сопливиться. Но я бы объяснил, что как сумасшедшие поэты в шестидесятые годы в Москве упивались алкоголем и все подохли от алкоголя, а те, кто не подох — раскаявшиеся перевертыши в костюмах-тройках на постах в министерствах, — так и я хочу идти к своей сумасшедше-бредовой идее, полностью себя ей посвятив. По-настоящему.

Но, конечно, какой-то червь уже поселился в моей душе, якобы невинной. Уже все не так уж невинно — на магнитофон записываю. Страдаю, когда пропущу что-то. Гнильца какая-то есть. Хотя и не люблю того же Эрве Гибера именно за то, что он описал все. Надо, конечно, воспользоваться своей болезнью, такой трагедией, как даром Божим, дьявольским или дионисовским, уж как кому больше нравится думать, но зачем саму болезнь описывать. Значит, таланта не хватило на другое, замкнулся на вдохновении-трагедии и ее же сублимировал, мастурбировал ее. Ведь когда человек вдохновлен влюбленностью, это не значит, что он должен предмет влюбленности описать, хоть муху описывай. Вдохновение только повод, не обязательно ведь сосредоточиваться на том, что именно тебя вдохновило. Но в беде это, наверное, невозможно. Несчастье сложнее, чем счастье. И оно давит и не отвязывается, и ты уже как зафиксирован им, закодирован. И я, что я делаю? Ведь еще ничего, ничегошеньки…

Несколько дней искал ткань персидскую, для мебели, — хозяин захотел кресла обить в шоу-рум, в салоне магазина, так называемом. Но потом оказалось, что эта ткань вовсе не персидская, а индийская, хоть и называется перс. Я узнал это из «Пети Робера»,[9] который приобрел на свой день рождения. Напротив этого нужного мне слова «перс», в столбце рядышком, вдруг фраза бросилась в глаза: «Он полз, катился, цеплялся, искал, шел, усердствовал, упорно продолжал — вот секрет всех триумфов. Гюго». Фраза дана как пример значения слова «персевере» (Упорствовать, настойчиво добиваться чего-либо). Провидение какое-то. Как свыше послано мне. И я ищу, иду, упорно продолжаю, ожидаю, что тоже нелегкое дело, так как связано с эмоциональным контролем. Все для триумфа моей цели.

Виктор первым примчался. Ох, он и без приглашения ту мач (Слишком), а тут возомнил, что к нему интерес особый. Теперь еще, после клуба, он имеет будто бы право на большее. И так всегда гогочет, хватает, хлопает, а теперь и кричит: «Ю ар насинг бат чикен!» (Да ты цыпленок!). Я не люблю голубых, скрывающих, боящихся, глаза прячущих. Сам немного такой, и себя за это не люблю. Но таких, как Виктор, с такими, как он, я тоже не хочу. Что-то в нем от дровосека, от финна. Безудержная природа лезет из него слишком грубо. Я не люблю карикатурных геев, в цепях и коже, с усами американских полицейских из Санта-Моники. Мне бы хотелось, чтобы все было гармонично и с тактом. Не прячась, но и не гогоча. Не облизывая губы, как после мяса, но и не скрывая дрожь на губах минутную. Иногда мне кажется, что просто-напросто мне хочется человеческого тепла. Никакого ни гомосексуального, ни бисексуального, ни гетеросексуального, а просто хьюманбиинского (англ. Человеческого). Но у людей времени нет даже на то, чтобы в глаза друг другу посмотреть. Да и когда они смотрят, что видят? У кого компьютерный экран в глазах блестит, у кого джек-пот машина, а искры Божьей…