Эдвард Форстер - Артур Снэчфолд

«Упсс!» — относилось к брызгам бренди изо рта Конвея. Увы, увы — сомнений быть не могло. Он почувствовал огорчение, отчасти — вину. Юноша после их успешного свидания, должно быть, решил использовать лесок для своих рандеву. Мир жесток и туп, и на лице у Конвея это запечатлелось больше, чем следовало бы. Мерзко, мерзко думать об этом добродушном, безобидном парнишке, избитом до синяков, уничтоженном… Все так нелепо — его выдала рубашка, которой он так гордился… Конвея нелегко было разжалобить, но на сей раз он испытывал сожаление и сочувствие.

— Ну, и по рубашке он сразу узнал владельца. У полисмена были свои причины следить за ним. И наконец-то он его поймал. Однако упустил при этом второго. Он не накрыл их на месте преступления, как должен был поступить. Думаю, он был искренне потрясен и не мог поверить глазам. Ведь все происходило рано утром — в начале восьмого.

— Необычный час! — сказал Конвей, поставил рюмку, и сложил руки на коленях.

— Он заметил их, когда они поднимались с земли после своего грязного дела. Еще он увидел, как клиент расплатился, но вместо того, чтобы ринуться туда сейчас же, он придумал изощренный и совершенно ненужный план поимки юноши при выходе из моего дома, хотя мог взять его в любое время, буквально в любое время. Глупейшая ошибка. Очень жаль. Он арестовал его только в семь сорок пять.

— А были достаточные основания для ареста?

— Более чем достаточные, медицинского характера. О, что за история, что за история! Кроме того, при нем нашли деньги, что несомненно изобличает вину.

— А может, это были деньги, вырученные от продажи молока?

— Нет. То была банкнота, а он во время обхода получает только разменную монету. Мы выяснили это у его хозяина. Но как вы догадались, что он разносил молоко?

— Вы сами мне сказали, — не моргнув глазом произнес Конвей, который никогда не терялся, совершив промах. — Вы упомянули, что он разносил молоко по домам и что его матушка связана с некоей местной организацией, в которой миссис Доналдсон принимает живое участие.

— Да-да, это женская организация. Ну что ж, полисмен, управившись с поимкой, пошел в гостиницу, но уже было поздно — некоторые из постояльцев в то время завтракали, другие разъехались, поэтому он не мог допросить каждого, и никто не подходил под описание мужчины, которого он увидел, когда тот поднимался из зарослей папоротника.

— А что это за описание?

— Пожилой мужчина в пижаме и макинтоше — председателю местного суда страшно хотелось добраться до этого типа — ведь вы помните председателя нашего суда, господина Эрнеста Дрея, вы встречались с ним в моем гнездышке. Он полон решимости вытравить раз и навсегда эту заразу из нашей деревни. Ах, уже четвертый час, я должен возвращаться к трудам праведным. Большое спасибо за ленч. Не знаю, что это я увлекся столь неаппетитной темой? Лучше бы мне проконсультировать вас по праву проезда через чужие владения.

— В другой раз — непременно. Было время — я тоже интересовался этим предметом.

— Что, если я приглашу вас на ленч в этот же час ровно через неделю? — спросил Доналдсон, вспомнив об их деловой усобице и став неестественно веселым.

— Через неделю? Смогу ли? Нет, не смогу. Я обещал малышкам навестить их в этот день. Хотя они уже далеко не малышки. Время летит, не правда ли? Мы не становимся моложе.

— Грустно, но факт, — сказал Доналдсон, заставляя себя подняться с глубокого кожаного кресла. Те же кресла, пустые или заполненные теми же мужчинами, стояли вдоль длинной комнаты, а в дальнем ее конце, под тяжелой каминной плитой, дымился небольшой костер.

— Вы не хотите допить коньяк? Отменный коньяк, между прочим.

— Почему-то вдруг расхотелось. Я подвержен капризам. Поднимаясь, он испытал слабость, кровь прилила к голове, он чуть не упал.

— Скажите мне, — спросил он, взяв своего недруга под руку и провожая его к выходу, — этот пожилой мужчина в макинтоше — почему парень его не выдал?

— Он пытался навести нас на след.

— Неужели?

— Да, это так. Он горел желанием помочь отыскать его, поскольку мы ясно дали понять, что он будет освобожден от ответственности, если того арестуют. Но все, что он мог сообщить, мы уже знали: это был кто-то из постояльцев гостиницы.

— Он так и сказал: из гостиницы?

— Он повторял это вновь и вновь. Едва ли сказал что-то еще, с ним чуть не случился припадок. Так и стоял перед нами, запрокинув голову, прикрыв глаза, и все твердил: «Он в гостинице. Ищите в гостинице. Говорю вам: он вышел из гостиницы». Мы посоветовали ему не волноваться, после чего он стал дерзить, что, как вы легко можете себе представить, не понравилось почтенному Эрнесту Дрею. Наглец назвал суд собранием надоедливых ублюдков. Его тут же вывели из зала, но он обернулся и выкрикнул — вы ни за что не поверите! — что, коль они со стариком нашли общий язык, то почему должен возражать кто-то другой?

Мы рассмотрели это дело и решили передать его на рассмотрение выездной сессии суда присяжных.

— Как его имя?

— Но мы не знаем. Я же сказал вам — его не нашли.

— Я имею в виду имя человека, которого вы поймали, деревенского парня.

— Артур Снэчфолд.

Они подошли к клубной лестнице. Конвей еще раз увидел свое отражение в зеркале: на него и впрямь глядел старик. Он быстро отделался от Тревора Доналдсона и возвратился к своей рюмке коньяку. Он в безопасности, в безопасности и может продолжать свою карьеру, как запланировано. Но волны стыда омывали его. Помолиться бы! Но кому должен он молиться, и о чем? Он понимал, что малое может превратиться в великое, а величия он не хотел. Он не был готов к величию. Какое-то время он размышлял над возможностью сдаться и тем самым освободить парнишку от судебного преследования, но что хорошего из этого могло получиться? Он уничтожит себя и своих дочерей, доставит радость врагам и не спасет своего спасителя. Он вспомнил его умный маневр ради маленькой забавы, его добродушные ответы, его мальчишеское лицо и податливое тело. Тогда все казалось таким тривиальным. Вытащив из кармана записную книжку, он вписал туда имя своего любовника — да, любовника, который собирался отправиться в тюрьму и тем самым спасти его — вписал, чтобы никогда не забыть. Артур Снэчфолд. Он лишь однажды услышал это имя, и никогда не услышит его впредь.