Анатолий Алексин - Если б их было двое...
Ромео же охладевать отказался:
— Самое смешное, что я не смогу этого сделать. — Он исполнял не только драматические, но и комические роли, а потому путал иногда смех со слезами. — Я этого не смогу.
— То есть как?! — взревел Тиран.
— Слишком глубоко погрузился в образ.
«Он не в образ погрузился, а в необоримость вожделения», — не раз внушал мне Тиран, стремясь, чтобы и я погрузилась туда же.
Но я отвечала на зов вожделения режиссерского, на зов его цели. И, как выяснилось, превзошла в этом Сару Бернар. Вероятно, она не была во власти обожаемого тирана. Ей повезло… Покоряться тиранам и тем более их обожать жутковато. Опасность эту люди, а подчас и народы осознают запоздало.
Терзания же Ромео я воспринимала поверхностно. А он наотрез отказался поддаваться сюжету.
— Вы, кажется, спятили! — властным, затопляющим собой басом произнес Тиран. — Вы просто рехнулись!
— Да, — ответил Ромео, точно не боялся ревности моего мужа и готов был принять его вызов на поединок. Или понял, что Тиран ему перчатку не бросит.
— Повели ему! — Тиран обратился ко мне. — Для тебя он сделает что угодно.
— Кроме этого, — за меня ответил Ромео.
«Заклинился!» — констатировала я с досадой… Мне казалось, его притязания отличались от всех других, к которым я утомленно привыкла, лишь громкостью, многословием. И упрямством… «А может, он просто не сумеет сыграть охлаждение? И таланту не все под силу!»
Тиран заграбастывал пространство осатанело. Он не мог поскользнуться вблизи Эвереста! Перед его решающим штурмом… И потому, прекратив вколачивать шагами свой неукротимый протест, он его с внезапной мягкостью укротил. Шаги замедлились, сделались размышляющими.
— А знаете, — внезапно произнес он, — так, пожалуй, будет еще внушительней. Это имеет смысл! Трагичней, если охладевает один из двух, нежели оба. Мужчина выдерживает испытания повседневностью, временем, а женщина — нет.
— Чаще бывает наоборот, — зачем-то проговорила я.
— То, что «чаще», искусству неинтересно, — ответил он.
— Но такой крутой психологический поворот, по-видимому, надо согласовать со сценаристом, — робко предположила я уже дома.
— Я уже согласовал.
— Но мы ведь с вами не расставались… Когда ж вы успели? И кто вообще этот загадочный автор? Странно, что мы не встречались с ним ни на съемочной площадке, ни на обложке сценария.
Тиран ухмыльнулся:
— Лично ты видишь его ежедневно. И в это мгновение тоже.
Сценарий сочинил он? Он сам?! И тем яростней его стремление к пику победы?
Ничто второсортное, кроме исполнительниц «второго плана», Тирана не привлекало.
Но и престижнейшую премию он принял, как должное. Как то, что мы его с замиранием слушали и беспрекословно слушались… как то, что он состоял со мной «в связке», а также в связи с теми самыми «второстепенными» исполнительницами. Все это было ему положено. Его азартом был азарт покорения. А потом уж все завоеванное представлялось Тирану той самой обыденностью, которая «заземляет» восторг.
Закинув свой взор ввысь и ничего там, видимо, не обнаружив, он сказал:
— Что ж, добрался до своего Эвереста. Как поется у Шуберта? «В движеньи мельник жизнь ведет, в движеньи…» Но это о перемещении по кругу, а не устремленном туда! — Он снова вознес глаза вверх и ничего, кроме потолка, там не приметил. — Альпинист, который, достигнув предельной высоты, хочет вскарабкаться еще выше, повисает в воздухе и катится вниз.
— Но вы же уверяли, что художественным возможностям нет предела, — напомнила я. Так как все его установки воспринимала не подлежащими пересмотру.
— Для художества нет предела. А для конкретного художника есть. И у каждого — свой. Кроме гениев… Они — вне правил и обсуждений! Правда, смерть к бессмертным приходит рано. Не во всех случаях, разумеется. Но частенько… Думаю, когда на обыкновенное человеческое здоровье наваливается необыкновенность гениальности, здоровье не выдерживает такой сверхнагрузки. Физическое здоровье… Ну а духовное не выдерживает неправедности всей окружающей среды — в результате дуэли, самоубийства, байроновский поиск сражений и пули. Пример, лежащий на поверхности, но все же… Что искал непоседливый лорд в той греческой крепости Мисулонга, столь далекой от Лондона? Что он там потерял? В конечном счете потерял жизнь… — Руки Тирана с безвольным недоумением, уже не захватывая пространства, разбрелись в разные стороны. — Увы, не долго живут бессмертные. Это, конечно, опровергают Гете, Толстой, Микеланджело… Так что мои выводы — не закон. Но почти закономерность. А я вот здоров! Ты помнишь, чтоб когда-нибудь я болел? Или хотя бы хворал? Выходит, не гений! Но до своей вершины добрался. И покорил. Что дальше, Тиран-альпинист? Отыскать какую-нибудь Мисулонгу? Бессмысленных поступков не совершаю. Тем более — гениально бессмысленных…
От упоения зрителей, газет и журналов голова у него не кружилась. Кружение на одной и той же орбите он, в отличие от шубертовского мельника, отвергал. И этим тоже очень мне нравился.
Никогда не понимала я, во имя чего альпинисты рискуют собой. Чего они ищут среди безмолвных, никому, на мой взгляд, не нужных высот? Утверждения своей высоты в чьих-то глазах или в глазах собственных? Прежде всего это жажда самоутверждения, думаю я. Тирану утверждаться в мнении других было ни к чему: он там давно уж обосновался. Более всего жаждал он самоуважения и открытий себя для себя. И это тоже очень мне нравилось. А было ли такое, что мне не нравилось? Было. Но и за то, что не нравилось, я его… Ничего не могла поделать.
…Я получила приз за лучшее исполнение женской роли, а Ромео получил за мужскую. Никто не оговорил, что я была отмечена за актерство, а он — за любовь. «Так что, может быть, Тиран заблуждается? — подумала я. — И Ромео тоже актерствовал?»
И все-таки мы со временем «запустили в работу» новую ленту, Тиран сердился, а иногда разъярялся, что это была всего лишь работа. Он по-прежнему не желал выглядеть рекордсменом, повторяющим свой рекорд. Или тем паче — до него не дотягивающимся… Он протестовал против себя самого. Он тиранил себя. И таким тоже мне до ужаса нравился.
Но наступил день, когда даже глубокий бас его обмелел и прозвучал в рупоре неуверенно: «Итак, все готовы меня слушать и слушаться… Я надеюсь».
Студия по-прежнему, не уловив перемен, замерла в ожидании.
Однако голос его в рупоре больше не появился.
Здоровью своему он полностью доверял. Но разве редко как раз те, на кого мы надеемся, нас предают?
«А я вот — здоров… Выходит, не гений!»
Наши фильмы хранились в шкафу, где поддерживался особый режим. Это было необходимо для пленки: режим сберегал ее качество. А качества его режиссерства и моего актерства ни ухудшиться, ни улучшиться уже не могли. Официально считалось, что они неподвластны годам и моде. Как это было с красным деревом и китайским фарфором, которые украшали квартиру.
В сознании искусствоведов и зрителей утвердилось, что я актриса одного режиссера. Подобно Мазине… «Хочешь понять малое, примерь на великое!» — цитировал кого-то Тиран. Когда он ушел из жизни, я ушла из искусства. Можно было сказать, что из жизни тоже, если б это не звучало в том высокопарно-банальном стиле, коего он не терпел. Ролей я не принимала, так как мне их и не предлагали. А коли бы предложили, я б наотрез отказалась: я была той альпинисткой «в связке»… Он ушел, а она осталась. Да и подкралась пора расставаться с амплуа «совершенно неотразимой».
Шкаф, где хранились пленки, был прочно заперт. И не только потому, что глухая герметизация способствовала «режиму», но и потому, что потребность возвращаться к своим картинам меня не посещала. Тиран ведь на экране не возникал… А лицезреть себя в объятиях кого-либо другого мне не хотелось. Напоминание же о былых актерских триумфах могло возбудить неосуществимое желание продолжить их, повторить. Но повторить то, что происходило по воле Тирана, при котором я состояла, было идиллией.
Со дня его, как землетрясение, неожиданной смерти минуло девять лет и одиннадцать месяцев. А я все еще жила той прошлой… не «художественной», а личной своею судьбой. Какой бы она ни была!
Девять лет и одиннадцать месяцев разыскивала я аргументы и доказательства, что любовь «по-своему» была любовью на самом деле. Взывала к фотографиям, к письмам… Часами, сутками, месяцами вживалась я воспаленно-ожидающим взглядом в семейный архив.
На фотографиях я взирала на него, а он — непременно куда-то в другую сторону. Меня интересовал Тиран, а его — окружающая действительность. Короткие его письма — а чаще открытки — начинались словами «Здравствуй!», или «Добрый день!», или вообще какой-нибудь шуткой. А я хранила их, перекладывала, перечитывала… ничего не находя между строк. Своих же многостраничных посланий, начинавшихся не словами, а восклицаниями, я не обнаружила ни одного. Неужто разорвал? Выбросил?
