Сергей Саканский - Три части (сборник)

– Жабра склизкая рыбья! Жабра дурная!

Сын, в этот час наказанный тишиной, что было в семье Рыбаковых наследственным методом воспитания, все гнул и гнул спину, мелькая позвонками, надрезая лопатой пласты, и отец, отчего-то возненавидев его, сказал угрюмо:

– Деда твоего звали Рыбаком, я тоже был Рыбак, а ты-то почему Жабра?

Если бы этот простой, скудно мыслящий организм смотрел на реальность пристальней, он мог бы понять, что где-то с середины шестидесятых человечество стало жить более абстрактно, нежели прежде: клички давали ассоциативные, словоблудные. Самолюка, например, звали Сундуком, а меня – Графом, производя этот уважительный ник не от дворянского происхождения, о коем никто не ведал, а от слова «графин».

Вместо Жабры из калитки вышел его отец, взял будущего бандюка за ухо, протащил несколько метров по траве и дал ему длинного леща.

– Забор мне сломаешь, – угрюмо пояснил он.

Любимой историей маленького Жабры, как уже догадался читатель, даже самый тупой из оных, была сказка о гадком утёнке. Особенно его волновал момент кульминации, когда утёнок выпархивал, расправляя крылья, из своей вонючей пещерки и направлялся к прекрасным лебедям.

Пусть уж лучше они заклюют меня, заклюют! – думал этот мерзкий утёнок, стремясь по направлению к сванам.

Он еще не знал, что и сам незаметно стал таким же сваном, столь же безликим красавцем, как и они.

Самым странным в мультфильме (а Жабра, разумеется, никакой сказки не читал, и ему никто не читал сказку вслух) было то, что став лебедем, гадкий на какое-то время затерялся среди них: камера небрежно отошла в сторону и мы уже не можем понять, кто из них он, и далее, когда они летят своим величавым треугольником, мы не видим, где же среди них он, пока наш герой не срывается вниз и не пикирует над птичьим двором.

Вторая удивительная черта этой истории заключается в том, что приземленные жители двора так и не поняли, зачем крутнулась над ними птица, так и не узнали, что эта прекрасная птица и есть их прежний гадкий утёнок.

Нет, не читали сказок приземленные жители нашего двора: они вообще ничего никогда не читали.

Думая об этой мудрой и доброй сказке, Жабра представлял себя тем самым утёнком и будто чувствовал на спине крылышки, и как бы махал ими, выбираясь из своей засранной пещерки, но со стороны вдруг увидел, что это не выросший лебедь вылетает на волю, а ковыляет гадкий, неправдоподобно большой утёнок с огромной головой, и прекрасные лебеди клюют, клюют его, ибо такой как он не только не должен даже и приближаться к ним, но и вообще не имеет права жить.

Жабра вырос, забрали его в армию, где как ни странно ему было легче, чем многим другим, поскольку он давно привык к мучениям окружающей среды. Здесь даже был некий мизерный, но положительный момент: в течение двух лет среди незнакомых, но столь же злых юношей, он ни разу не слышал слова «Жабра». В армии его и вправду звали Рыбаком.

Вернувшись, он вскоре женился на первой же девушке, которая обратила на него внимание, и через девять месяцев родился у них сын.

Когда принесли его из роддома, Жабра, глядя на мелкое, шевелящее жалкими ножками существо, с грустью подумал, что и оно когда-нибудь умрет, как и все живое на земле… Неужели и он проживет точно такую жизнь? Неужели и его будут унижать, мучить, мазать говном, бить электрическим током, ссать ему в рот? А однажды какой-нибудь вушлый малец скажет ему шепотом, что его отец и мать… Под кроватью…

Есть вещи, которых я никогда себе не прощу, какое бы надежное отпущение грехов не сулила религия, выдуманная людьми еще и для того, чтобы дать им возможность безнаказанно грешить. Эти мерзкие поступки до конца дней будут мучить меня, нет и не может им быть никакой индульгенции. Ну, например, однажды я спросил Жабру:

– А ты знаешь, что твои мама и папа ебались?

Жабра вылупил глаза.

– Нет! Ты что? – сказал он. – Этого не может быть.

Ебаться – означало для нас нечто совершенно гнусное, омерзительное, грязное. Впрочем, оно так и есть, и от того, что я вырос и состарился, это действие не стало иным.

Нам с Жаброй было тогда лет по семь-восемь, точно не помню, но не менее семи, поскольку разговор происходил по пути из школы, за плечами Жабры был новенький рыжий ранец, его черные ботиночки часто переступали по бордюру, на солнце поблескивая, слева был тротуар, справа – пропасть, и Жабра балансировал, помахивая ладошками и подергивая головой на тонкой шейке.

Чистый это был мальчик, неиспорченный. Я сказал:

– Если бы твои мама и папа не ебались, то тебя бы на свете не было.

И тут же поведал Жабре, откуда появляются дети. Жабра на тот момент времени думал иначе. Он полагал, как ему рассказывала старшая сестра, что дети появляются от того, что дядя засовывает свой петушок тете в попку и туда писает. Это было, конечно, ужасно, но Жабра уже смирился с таким положением дел. А тут – ебаться, ни более, ни менее.

– Это неправда, – тихо сказал Жабра. – Ебаются только самые подлые люди. Мои мамка и папка не ебались никогда. А с тобой я больше не буду водиться.

Так закончил Жабра свою речь, поправил на плече ранец и бросился наутек, боясь, что за последние слова, за такую непростительную дерзость я буду его бить.

Еще несколько месяцев после этого разговора, пока Боря Либерзон не подтвердил мои слова, Жабра был счастливее меня, поскольку искренне полагал, что его отец всего лишь нассал в жопу его матери – и ничего более. Я же, отягощенный истиной, был давно и серьезно несчастен, зная правду.

Впрочем, правда была неправильной. Я и сам, умудренный, полагал тогда, что взрослые ебутся в своей жизни ровно столько раз, сколько у них детей. Я был единственным ребенком и в конце концов простил своим родителям эту одноразовую мерзость, а вот другие, многочисленных детей хозяева, многодетные родители-герои, представлялись мне настоящими чудовищами. Единственным светочем этой жизни еще долго оставались Ленин и Крупская, у которых вообще не было детей.

То была цивилизация лжи, жалкая цивилизация честных, стеснительных людей, чей извращенный моральный кодекс не позволял материться в межполовом общении и рассказывать детям правду о сперматозоидах. Родители предпочитали, чтобы обо всем нам поведала улица. Понятно, почему родители так стеснялись своих детей – в их глазах постоянно читался вопрос: знает уже? Знает?

Благосклонный читатель, пожалуй, уже подумал, с удовлетворением или брезгливостью, в зависимости от своих ебаных политических взглядов, что автор-де молодец, так их, не любит он Ленина и коммунистов, машет их говном, или наоборот – сука паршивая, гад, жид: не любишь ты моего Ленина и моих коммунистов.

Нынешняя цивилизация, – опущу я вас обоих, – не менее извращенная и жалкая: убогий мир матрещины и онанизма, анального секса и шопинга, мерзость, преисполненная мразью, мерзость и мразь, в которой вы имеете удовольствие жить, являясь ее составной частью.

Однажды Жабра вышел погулять с мамкой в парк. В парке к ним подошел какой-то усатый дядя и стал с мамкой разговаривать. Мамка сначала молчала, потом стала улыбаться, посматривая то на дядю, то на Жабру. Затем дядя указал ладонью вперед, как это делал каменный Ленин, который стоял посреди огромной розовой клумбы.

Они вышли из парка и перешли улицу, вошли в какой-то дом и поднялись на третий этаж. Жабра был уже большой, он умел считать ступеньки и испытывал от этого настоящее удовольствие.

Дядя включил телевизор и так же, как в парке, ладонью – указал на глубокое кресло цвета спелой вишни. Жабра сел в кресло, погладил его по мягким, выпуклым валикам, и отчего-то ему сделалось очень приятно.

Затем дядя, похоже, очень любящий свою большую ладонь, опять взмахнул ею, уже перед мамкой, и мамка чему-то тихонько рассмеялась.

Мамка и дядя ушли в другую комнату, а Жабра, стал смотреть телевизор. Смотреть его всегда было интересно, чего бы там ни показывали, потому что у них дома не было телевизора, но папка копил на телевизор деньги и часто говорил, потирая руками, что скоро и у них будет телевизор и они будут смотреть футбол и хоккей, Гадкого утёнка и многое, многое другое.

По телевизору шла передача про корову. Две старые женщины в белых платках ходили вокруг коровы с ведром. Одна села на табуретку, стала гладить корову и похлопывать ее большое, блестящее вымя. Другая подставила под корову ведро. Тут первая принялась дергать розовые влажные титьки, похожие на пальцы, и из этих титек брызнуло молоко. Жабра был так увлечен передачей, что ему почудилось, будто он слышит запах этой коровы – такой странный незнакомый запах, чем-то напоминающий рыбу, хотя на экране была не рыба, а безусловно корова. Правда, полностью насладиться передачей Жабре не удалось, потому что где-то неподалеку, наверное, в другой квартире, кто-то громко и долго, неустанно пилил доску.