Юли Цее - Подаренный час

— Если не секрет — все сорвалось? — спрашиваю я.

— Я никогда не думала, что есть что-то, против чего мы можем бороться, — отвечает Амели. — Но ГК говорит, что Вселенной нужен виновный. Искусство состоит в том, чтобы найти человека, который взял бы на себя вину. А кроме того, нельзя же вечно сидеть сложа руки.

— Похоже, он прав.

— По расчетам ГК, следующая — я. Или он сам.

Она смотрит на меня снизу вверх и кажется меньше, чем вечером, словно съежилась на холоде. Ее глаза стали плоскими — жетоны в проигрышной игре.

— Когда ты меня высадила, я пошла через товарную станцию. Как будто что-то искала и не находила. Меня подобрал какой-то таксист и отвез в больницу, хотя мне надо было на вокзал. Я вдруг оказалась здесь.

— Как по плану.

— Мы ничего не определяем! Даже тот момент, когда хотим выйти из игры. И потому продолжаем играть. Они перевязали мне голову, и вот я жду, когда привезут ГК. Это его голову они должны были замотать, а утром мы собирались выписать ему свидетельство о смерти. У тебя нет сигареты?

— Нет, — отвечаю я и нахожу пачку сигарет во внутреннем кармане.

Чтобы прикурить, я широко распахиваю пальто и отгораживаю нас обеих от ветра. Амели прикуривает сразу две сигареты, для себя и для меня, прямо перед моей голой грудью, так что я чувствую тепло от огня зажигалки.

— Какого черта ГК не настоял, чтобы его привезли сюда? — спрашивает она.

Наши сигареты курим не столько мы, сколько ветер — через три затяжки я могу выбрасывать свою.

— Это не так просто, — говорю я. — Когда он увидел твой скейтборд в моей машине, он, наверное, решил, что о дальнейшем мы договорились. Он не стал ничего спрашивать.

Она пытается улыбнуться, но ее посиневшие от холода губы не слушаются ее.

— Мы с тобой подхватим воспаление легких и умрем, — говорю я.

— Это у нас семейное. Еж!..

Следующий порыв ветра оказался таким сильным, что ей пришлось замолчать. У нас у обеих нет сил кричать против ветра.

— Меня не покидает ощущение, что ты все испортила! — кричит она.

Меня тоже не покидает это ощущение. Может, мне следовало рассказать ей, что я спала с ГК, несмотря на крик Пиано, несмотря на его — ГК — травму. Что я при этом думала о своем диване, потому что так было легче, о своем диване, на котором обычно услаждаю себя одна. Mожет, мне зачтется, что я хотела сделать ему приятное. Что я и представления не имела ни о чем. Я беру Амели за руку и пытаюсь поднять ее со скамейки.

— Пошли, — говорю я.

Она сопротивляется, вцепившись свободной рукой в спинку. Я упираюсь ногой в скамейку и изо всех сил тяну Амели на себя; справа на нас обрушивается порыв ветра, я, покачнувшись, чуть не падаю. Над нашими головами вдруг как будто что-то взрывается или как будто раздалась серия выстрелов. Затем короткая тишина — и громкое шуршание. Окоченевшие от холода пальцы Амели отрываются от скамейки, она невольно наваливается на меня, и мы делаем несколько неверных шагов в сторону, чтобы не потерять равновесие. На скамейку падает ветка толщиной с бревно, несколько раз подпрыгивает, медленно, как в замедленной съемке, и погребает скамейку под своими длиннопалыми листьями. Я прижимаю Амели к себе и укутываю ее в свое пальто.

— Ты знаешь, кто или что это? — шепотом спрашиваю я.

— Нет.

— А ГК знает, кто это?

— Нет.

Ее плечи судорожно подрагивают, губы почти касаются моей ключицы. Я обнимаю ее и кладу ей руки на спину, туда, где крылья. Я почему-то думала, что татуировку можно найти на ощупь. Но там ничего нет. Может, у меня просто пальцы онемели от холода.

— Если это вообще кто-то знает, то разве что… — говорит она.

Наконец-то. Наконец-то я поняла. Я совершенно забыла про него. Я поворачиваю голову туда, где видела его в последний раз, — он все еще стоит на прежнем месте, на лугу, чуть в стороне от освещенной дорожки, черный и неподвижный. Молча. Может, он и здесь стоит на пороге, на границе между пространствами, о которых никто ничего не знает.

— Пиано, — говорю я.

Это, наверное, и есть его крик, его месть. Очень просто. Амели вырывается из моих объятий и смотрит туда же, куда и я.

— Еж, — говорит она, — вот же он. Почему он не поздоровался со мной? Пиано!

Он с места срывается в галоп, траектория его длинных прыжков над лугом напоминает волнистую линию; за несколько секунд он очутился рядом с нами. Амели подалась вперед и протянула к нему руки, приветствуя его. Я делаю шаг назад. Пиано перепрыгивает через обрушившуюся ветку, обнаженная древесина которой в месте перелома смутно белеет в темноте. Я отчетливо воспринимаю множество мелких деталей: шуршание его шерсти по листве, которую он задевает в прыжке, блеск его оскаленных, как в улыбке, клыков, свою собственную застывшую улыбку, свои потрескавшиеся губы. Вот он прыгает, его тело — как огромное бесформенное пятно над белым топиком Амели. Они падают на посыпанную галькой дорожку. Я отворачиваюсь и изо всех сил зажимаю руками уши, как будто хочу раздавить голову в ладонях. Я уже успела отбежать на приличное расстояние, когда вдруг почувствовала его за спиной. Он быстро приближается, длинными ровными прыжками. Наконец он поравнялся со мной. Его длинный язык болтается, как тряпка, и бьется о нижнюю челюсть.

После перехода на зимнее время я несколько дней нахожусь в каком-то смятении, никак не могу приноровиться к собственной жизни. Мир, в котором вдруг стало резко темнеть в пять часов дня, мне кажется чужим. Люди тоже изменились. Нет ничего, что осталось бы прежним. По утрам я просыпаюсь с таким чувством, как будто у меня есть причина быть счастливой, но никак не могу припомнить эту причину. Такое чувство я испытывала только в детстве, рождественским утром.

Заметив, что у меня открыты глаза, Пиано стучит хвостом по полу. На паркете, на том месте, где лежала его голова, большое темное пятно.

Посинев от холода и потеряв надежду еще когда-нибудь согреться, я сидела перед кроватью и ждала, когда будильник второй раз за эту ночь покажет два часа. Пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Указатель табло на этот раз не прыгнул назад, на час, а погнал секунды дальше: два часа одна секунда, две секунды, три…

Я залезла под одеяло к ГК. Он в полусне стал гладить меня, одним и тем же движением, как будто моя кожа — плохо сидящее платье, которое никак не разгладить. Потом мы опять любили друг друга, на этот раз удачно, хотя и без особой страсти. Только после этого я наконец согрелась. ГК крепко обнимал меня. Он знает, как миновать эти зорко охраняемые ворота между бодрствованием и сном, которые я ночь за ночью штурмовала, он знает потайную дверь. Никто не пытался задержать нас, когда мы, обнявшись, закрыли глаза и уснули. Просто уснули, и все.

ЮЛИ ЦЕЕ - JULI ZEH [р. 1974].

Прозаик и эссеист. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Немецкой книжной премии [2002] и премии имени Гёльдерлина [2003].

Автор романа Орлы и ангелы [Adler und Engel, 2003] и книги очерков Тишина – тоже шум. Путешествие по Боснии [Die Stille ist ein Geräusch. Eine Fahrt durch Bosnien, 2002].

Публикуемый рассказ Die geschenkte Stunde взят из сборника Лучшие немецкие рассказы. 2002 [Beste deutsche Erzähler. 2002. Stuttgart München: Deutsche Verlags-Anstalt, 2002].