Эдвард Форстер - Гривна

Это был сон, и такой, за который он должен понести наказание. Но сон столь жестокий и теплый, что его надо было с кем-то разделить.

Он сел и задумался. В конце концов, готы иногда и правда летают. Это общеизвестно. Только в прошлом году один из них утащил старуху, которая мотыжила репу, и уронил ее в кучу навоза. Они не могут летать далеко — не позволяют непостижимые законы Провидения. Но ведь базилика — разве это далеко? Он выбрался из постели, посмотрел на церковь и обнаружил ее в огне.

Уже забили тревогу. Кричали рабы, визжали дети, монах дергал колокол, мать ударило сучком упавшего дерева. Буря была уже не здесь, перемежая гром столбами дождя, кто-то отпирал ворота фермы, лошади выбегали наружу и дичали. Он увидел отца, вместе они попытались навести порядок. Базилика, как заметили они, не то чтобы горела, она трепетала всполохами мощного света. Что важнее всего — нарастала паника, которую они не умели обуздать.

Паника стихла, когда появилась Перпетуя.

Одетая во все белое, она вышла из своих покоев, величественно выдвинулась и сказала:

— Народ мой, в чем дело?

Впервые она назвала их своим народом. И когда она увидела мерцающую базилику, она воскликнула:

— Это Враг, это некрещеный. Каким образом он проник, я не знаю, но я уничтожу его.

— Спаси нас, — вскричал народ.

— С Божьей помощью я так и сделаю.

В этот момент Марциан подлетел к ней, загородив дорогу, и сказал:

— Сестра, остановись.

Она услышала его, но не ответила. Он не стоил ее внимания.

— Сестра, не делай этого, умоляю, не делай, — продолжал он. — Я бы не стал, я не умею сказать, но… держись подальше от этого места. Возможно, семена дьявола… не может быть, но не рискуй. Наверно, мне приснилось, а может, мне приснилось, что снилось, будто раскаленные добела капли… — При этих словах двери базилики открылись, и глубоко внутри, на алтаре, алым пылала гривна. Он вскричал: — Да, он там, там. Однажды мы от него спаслись… то есть ты, я не в счет. Позволь мне спасти тебя еще раз.

Она не обращала никакого внимания на ребяческий бред, но последние слова рассердили ее, и она позволила себе едко заметить:

— Спасти меня, братец? Ты — спасешь меня? — и Перпетуя бесстрашно ринулась в бурю. Наступило чудесное затишье, и все могли видеть ее в полноте ее святости и власти. Virgo victrix, она продолжала свою поступь. Она вошла в базилику, и тотчас ударила молния и превратила ее и базилику в пепел.

Это был конец света, во всяком случае, так все думали, и то же подумал епископ, как только состояние дорог позволило ему приехать и изучить это место. Он всегда с подозрение относился к этой усадьбе и ее обитателям, и теперь он заказал экзорцизм,[3] но было уже слишком поздно. Нечего было изгонять. Место казалось в равной степени лишено как доброго, так и злого. Безутешный, он удалился, оставив духовную пустоту. За ним последовало несколько наиболее набожных прихожан.

Только животные остались безучастны к катастрофе. Они клохтали и сношались как обычно. И поля оживали после дождя и обещали небывалый урожай. Марциан должен был за ними следить. Работы было так много, что не оставалось времени раскаиваться. В свободные минуты он, как подобает, признал, что его неблагочестие и разврат подлежат осуждению и могут обречь его на вечное проклятие, и он, как подобает, погоревал о своей выдающейся сестре и собрал то, что могло от нее остаться, в урну. Но какое облегчение не видеть ее рядом с собой! И какая экономия быть свободным от ее прихлебателей! Оставалось несколько отшельников, вернулись некоторые жрецы старой веры, никто не дискутировал, никто не доносительствовал, и усадьба начала процветать. К счастью, она лежала в стороне от привычных троп, по которым варвары совершали свои набеги, опустошавшие остальную часть провинции. Усадьба превратилась в чарующее местечко, Марциан повеселел, стал счастлив и в равной степени энергичен, он больше не стремился в ностальгии в холмы. Дом, милый дом — этого было достаточно. Его обожали родители, он обеспечивал им удобную и радостную старость. Его обожали младшие сестры, и в должный срок он лишил их девственности. Больше он никогда не видел Эврика, хотя в любой момент мог отправить ему послание — любой юный гот принял бы его. Он назвал Эвриком своего любимого мерина, с которым он делил конюшню темными ночами и на котором в тот героический момент его можно было видеть несущимся по небу в золотой гривне.

Примечания

1

Снова и снова он ездит туда-сюда — Вергилий, «Энеида», VI, 122.

2

Слизь сочится из его паха — Вергилий, «Георгики», III, 281.

3

Изгнание злых духов.