Руслан Киреев - След Юрхора
Я улыбнулась ему.
— Ты тоже клеплешь на себя.
— Клепаю… Клеплю…
— Клеплю, — поправила я ласково.
— Угу, клеплю… У других отцы как отцы. Все знают, на все лежат в нагрудном кармане готовенькие ответы… А этот… Швырнул вас, и выплывайте, как знаете. Я ведь, наверное, и сказки потому пишу, что в реальной жизни не смыслю ни черта. А тут просто все. Снежинки… Корона…
Запись шестая
НЮРА — КОРОЛЕВА СНЕЖИНОК
Так называется одна из папиных сказок. И хотя героиню ее зовут Нюрой, все мы знаем, кто скрывается под этим именем. И как эта сказка родилась…
В детский сад ходила Ксюша, в старшую группу — то был последний год перед школой. И вот новогодний бал, танец снежинок. Праздничное платье сшила мама. Сколько разговоров было, сколько примерок, сколько показательных сеансов! Как красиво кружилась по квартире моя шестилетняя сестра!
— Похожа на снежинку? — пытала нас.
— Похожа, — клялись мы, — похожа!
А папа возьми да ляпни:
— Не просто снежинка. Королева снежинок.
У Ксюши аж глаза округлились.
— Королева?
— Ну, конечно, королева. Вон даже корона, — и на голову кивнул, — только невидимая.
Ксюша смотрела на него, нахмурив бровки. Осторожно к зеркалу подошла. Это ее любимый предмет в доме — зеркало. По часу может вертеться перед ним, потом: «А что? — произнести. — Ничего девочка!»— и отойти, виляя задом.
На голове и вправду сияла корона. Настоящая! Для всех невидимой была она, а для нее видимая. Стоило прикоснуться, и послушные снежинки выполняли любое желание. «Но запомни, — предупреждали они, — корона боится тепла. Пока она на твоей голове, никакая жара не страшна ей. Снимая же, ты должна хранить ее в холоде. Иначе она растает, и тогда сразу наступит весна».
Это означало, что королева перестанет быть королевой. Каждый год избирается новая…
Нюра из папиной сказки прятала корону в холодильник. Положив ее туда в первый раз, никак не могла уснуть и все бегала на кухню проверять, не случилось ли чего. «В чем дело?» — спрашивали удивленные родители, а она отвечала: «Проголодалась», — и жевала, бедная, то бутерброд с сыром, то холодную курицу.
Чудеса начались утром. Они начались с того, что в форточку — едва мама открыла ее — ворвались полчища снежинок. Как сумасшедшие плясали они, а устав, устраивались где попало. Одна, например, уселась на папин нос. «Кш! — гнал он ее. — Кш!» Вот так же реальный папа, который этого сказочного папу выдумал, гонял в доме у гульгановской бабушки… Нет, не снежинок — откуда взяться им в Гульгане, где пальмы растут! — мух.
Мы помогали ему. Вооруженные полотенцами, еще засветло выдворяли их (иначе чуть свет перебудят всех), но, случалось, одной или двум удавалось спрятаться, и тогда, уже перед самым сном, начиналась охота.
Трудней всего было муху выследить. С жужжанием пронесясь из одного конца комнаты в другой, она вдруг исчезала. Затаивалась в укромном местечке, и попробуй отыщи ее!
Папа хлопал в ладоши, Возгласы издавал. Шелестел газетой и двигал шторами. В самые темные углы заглядывал. Все бесполезно. А муха тем временем сидела на потолке, у всех на виду, и тихо себе посмеивалась.
Папа подвигал стул. Но со стула до потолка не достать, поэтому сверху взгромождалась табуретка. С предосторожностями, не дыша, взбирался он на эту пирамиду. И все мы тоже не дышали. Не знаю, как Ксюша, но я — стыдно признаться! — болела за муху. Мне хотелось, чтобы она еще полетала, а папа поохотился бы за ней. Подтягивая синие трусы, скакал он со стола на стул, со стула — на кровать, и все это без единого звука, на длинных своих ногах. Не выдержав, я прыснула. В тот же миг залилась Ксюша. Папа гневно обернулся.
— Тунеядки! — зашипел он (не закричал, зашипел: боялся, что ли, насмерть перепугать муху?). — Вы на пляж пойдете, а мне работать.
Надо было видеть его в эту минуту! Длинный, лысина блестит, в руке — тюлевая накидка. Мы лежим с вытаращенными глазами, изо всех сил сдерживаем смех.
Наконец муха села — как раз над Ксюшиной кроватью, и папа, встав на тумбочку, прихлопывает ее полотенцем. Тотчас принимаемся мы перетряхивать одеяло и простыни. Вот она! Салфеткой берет мама черный трупик и на вытянутой руке торжественно выносит из комнаты.
Мы ложимся. Мне немного жаль, что все кончилось, что вообще кончился день. Папа устраивается в постели читать при настольной лампе, тишина (терпеть не могу тишины), и вдруг — ж-ж-ж. Муха, целая и невредимая, — вот умница! — подлетает к освещенной стене, бьется об нее, ищет что-то и, не найдя, взмывает к потолку. И тут меня осеняет.
— Ты дохлую муху убил, — говорю я, хихикнув. И объясняю, что как раз в том углу живет паук, я сама видела, как он…
Договорить не успеваю. С диким, нечеловеческим воплем срывается Ксюша с постели, вообразив, что не только муху, но и паука сбил папа и теперь он крадется по ноге.
Мы снова перетряхиваем постель, никакого паука, естественно, не находим (у меня от сердца отлегает: пауки ведь умнейшие и благороднейшие существа), потом опять начинается охота. В полночь распахивается дверь, и появляется бабушка. На ней какая-то детская, до колен, пижамка с бантиками, босые ноги расставлены, и торчит живот.
— Что здесь происходит? — возмущается она. Лицо ее чем-то смазано и блестит: питательную маску делает бабушка на ночь.
— Муху ловим, — говорим хором.
— Какую еще муху! Ошалели? Днем надо ловить.
— Вот ты и лови, — грубит папа, измученный безуспешной охотой.
И бабушка ловит. Привлеченная запахом питательной маски, муха проносится под самым ее носом раз, другой, а на третий бабушка — цап ее и, открыв форточку, вышвыривает на волю.
Так закончилось это бурное сражение. Потом папа описал его, заменив муху снежинкой.
Не сразу поняла сказочная Нюра, каким наделена могуществом. Но поняла. Когда они с мамой подошли к детскому саду и мама взялась за веник, чтобы отряхнуть ноги, то снежинки — фьють, фьють! — сами поотлетали от маминых сапог и Нюриных валенок. Так мама решила — что сами, в действительности же им Нюра приказала, незаметно коснувшись под шапкой короны.
Запись седьмая
ЧТО ЦЕНИТ ПАПА ПРЕВЫШЕ ВСЕГО
Иван Петрович солгал: вовсе не «Приятного аппетита!» переводится «Вале», а «Прощай». И язык это не испанский — латинский. Да и чего это ради троюродной Алле, уезжая, желать мне приятного аппетита?
Я, правда, лакомка, ничего не скажешь. И я и Ксюша. В папу обе. Хотя сам он категорически отрицает это. «Я не лакомка, — говорит. — Я обжора».
К разным изысканным кушаньям он и впрямь равнодушен. А вот картошку, например, обожает. Особенно жареную. Умнет тарелку, посидит, пооблизывается, потом:
— Еще ложечку, — просит.
— А ничего? — спрашивает мама. — Будешь ворчать, что переел.
— Ничего-ничего.
Но вот тарелка снова пуста, однако папа из-за стола не выходит. В окно поглядывает, что-то говорит, чешет за ухом. Дело в том, что на сковородке осталось еще немного картошки, и как можно бросить ее на произвол судьбы!
Мы этого не понимаем. Зачем есть, коли есть не хочется? Впрок, что ли? Пусть в тарелке останется, пусть Топе пойдет, но не пихать же в себя насильно.
Но то мы, а то папа. «Ходячая помойка», — зовет себя и подъедает все, лишь бы не выкидывать. Это послевоенный детский голод дает знать о себе.
— А! — машет он рукой. — Положи-ка еще четверть ложечки.
— А ничего?
— Ничего-ничего. Клади. Пол-ложки.
Теперь уже «пол»! До блеска вычищает все хлебной корочкой, с кряхтеньем встает, живот гладит.
— Ну, и нажра-ался! — тянет. — Как свинья.
И пока мама убирает посуду, он прохаживается, разминаясь, по кухне.
У плиты останавливается — как раз над сковородкой.
— Попробовать, что ли? — размышляет вслух и — хоп в рот. — А вкусно… — удивляется. — Надо же! — И еще ломтик, еще, как птичка клювом. — Ну, вот. И мыть не надо.
Успокоенный, скрывается в своей комнате. Не проходит, однако, и получаса, как топает на кухню — мрачный, грозный. Залпом выпивает кружку воды.
— Накормила, — бурчит. — Дышать нечем. Мама изумлена.
— Я-то здесь при чем!
— При том. Не надо жарить столько.
— Я на всех жарила. Тебя никто не заставлял.
Папа сопит, хмурится и уходит было, но с полпути возвращается, выпивает еще кружку.
— Зачем ставила! Знаешь ведь — не могу удержаться, когда вижу.
— Папа! — урезониваю уже я его. — Не на столе ведь стояла, на плите.
— Все равно. Я и на плите вижу.
Ест он много, однако не толстеет, и те, кто давно не видел его, обязательно восклицают: «Ах, как вы похудели!» Троюродная Алла тоже воскликнула и никак не могла понять, чего это засмеялись мы.
Во все глаза смотрела я на свою московскую родственницу. Столько наслышалась о ней! Папа часто останавливался у них, а после рассказывал, какая это необыкновенная девочка. Нет, он не восхищался ею, он просто говорил, что Алла в совершенстве знает французский. Что в математических викторинах побеждает. Что играет на пианино. Что занимается фигурным катанием… Целеустремленная, в общем, натура.
