Джулиан Барнс - Краткая история парикмахерского дела
Он все еще, несмотря на годы практики, не научился легко съезжать в нужную позу. Может, позвоночник теряет гибкость. Глаза полузакрыты, затылок осторожно опускается на край умывальника. Как будто плывешь на спине и не знаешь, когда вдруг надвинется стенка бассейна. Потом лежишь, выставив вверх кадык и ощущая шеей холод фарфора. Голова запрокинута, как перед гильотинированием.
Рыхлая девушка с безразличными руками повела с ним обычный разговор: ”Горячо?.. А я только из отпуска… Вам смягчить кондиционером?" — а сама тем временем, сложив ладонь чашечкой, вяло пыталась помешать воде затечь ему в уши. Вдруг без предупреждения она принялась массировать кожу его головы. Они делали это иногда, предоставляя ему догадываться зачем. Чтобы волосы меньше выпадали или с какой-то иной целью? Он не спрашивал. За годы посещений салона Барнета он выработал в себе некую полузаинтересованную пассивность. Когда практикантка с распаренным лицом в первый раз спросила его: ”Смягчить кондиционером?”, он отозвался: ”А вы как считаете?”, решив, что ее профессиональный взгляд на его волосы делает ее более компетентным судьей в этом вопросе. По логике вещей жидкость, называемая ”кондиционер”, может только улучшить кондицию твоих волос; но, с другой стороны, зачем было бы спрашивать, если бы ответ был предопределен? Обращение за советом вызвало у нее только замешательство, выразившееся в осторожной фразе: ”На ваше усмотрение”. Впоследствии он пришел к тому, чтобы говорить либо «Да», либо "Сегодня обойдемся, спасибо” — в зависимости от прихоти. И еще в зависимости от того, насколько добросовестно девушка защищает его уши от норовящей затечь в них воды.
Она заботливо отвела его в кресло, как будто человек, с которого капает, из-за этого уже чуть ли не слепой.
— Чаю, кофе?
— Нет, спасибо.
Не сказать чтобы здесь играли на лютнях и виолах, чтобы праздный люд обменивался здесь последними новостями. Что здесь было — это убойно громкая музыка, широкий спектр напитков и приличный выбор журналов. Обычно он принимался листать что-нибудь вроде «Мари-Клэр», женского журнала из тех, какие мужчинам не зазорно читать на людях.
— Привет, Грегори, как жизнь?
— Помаленьку. А у вас?
— Не жалуюсь.
— Поздравляю с новой стрижкой, Келли.
— А-а. Захотелось, знаете, новенького.
— Мне нравится. Фактура, линия. А вам?
— Не уверена.
— Что вы, бьет наповал.
Она улыбнулась. Он освоил этот искренне-неискренний род разговора. Всего-то двадцать пять лет понадобилось, чтобы выработать нужный тон.
— Ну и что мы сегодня делаем?
Он посмотрел на нее в зеркало — высокая девушка с модной короткой стрижкой, которая, если честно, не очень ее красила; ее лицо теперь показалось ему несколько угловатым. Но какая ему, в сущности, разница? Он был безразличен к своей собственной стрижке и записывался к Келли не ради ее каких-либо особых умений, а ради ее успокаивающего присутствия.
Не получив от него немедленного ответа, она предложила:
— Может, была не была, сегодня как в прошлый раз?
— Отличная мысль. — Он улыбнулся. Сегодня как в прошлый раз, и в следующий раз, и в следующий.
Он не был уверен, что ему действительно тут хорошо. В салоне царила оживленная разношерстность амбулаторного отделения больницы, где ни у кого нет ничего серьезного. Сносно тем не менее; социальные страхи у него давно прошли. Маленькие триумфы зрелого возраста. (Не могли бы вы, Грегори Картрайт, кратко суммировать вашу жизнь до настоящего момента? Пожалуйста: я изжил страх перед религией и парикмахерами.) Он так и не вступил в крестоносцы, кем бы они там ни были; он не угодил в лапы проповедников с горящими глазами, пока учился в школе и университете; теперь он знал, как вести себя, когда воскресным утром раздавался звонок в дверь.
— Это насчет Бога, — говорил он Элли. — Я с ними разберусь.
На крыльце обычно оказывалась принаряженная, вежливая парочка, зачастую один из двоих чернокожий, порой вдобавок с благонравным ребенком на буксире; к нему обращались с универсальным зачином, например: "Мы просто ходим от дома к дому и спрашиваем у людей, тревожит ли их состояние человечества". Фокус состоял в том, чтобы, отвечая, избежать как правдивого «да», так и высокомерного «нет», поскольку любой из этих ответов давал им плацдарм для наступления. Поэтому он улыбался им хозяйской улыбкой и переходил в атаку: "Религия?" И пока они, в свою очередь, решали, «да» или «нет» будет правильным ответом на этот интуитивно-бесцеремонный вопрос, он оканчивал разговор энергичным: "Обратитесь лучше к соседям".
Мытье головы ему в общем нравилось — в большинстве случаев. Но дальнейшее было процедурой, и только. Он испытывал лишь умеренное удовольствие от телесного контакта, который примешивался теперь ко всему на свете. Келли бессознательно то прижимала к его руке бедро, то задевала его другой какой-нибудь частью тела; а лишней одеждой она никогда себя не обременяла. В молодости он бы решил, что это она неспроста, и порадовался бы тому, что его возбуждение прикрыто простыней. Ныне ее прикосновения не отвлекали его от «Мари-Клэр».
Келли тем временем рассказывала ему, что хочет поехать работать в Майами. Обслуживать пассажиров в морских круизах. Пять дней, неделю, десять дней ты в море, а потом отдыхаешь на берегу, спускаешь что заработала. Подруга уже туда устроилась, зовет. Выглядит завлекательно.
— Здорово, — сказал он. — И когда же вы отправляетесь?
Майами, кажется, жестокий город, подумал он. Перестрелки. Кубинцы. Отдел нравов. Ли Харви Освальд. Будет ли она в безопасности? И как там на этих теплоходах по части сексуальных домогательств? Она милая девочка. Прошу прощения, «Мари-Клэр», я хотел сказать — женщина. Но в каком-то смысле все же девочка, потому что пробуждает вот эти вот полуотцовские мыслишки в таком человеке, как он, — живущем дома, ходящем на службу, стригущемся в салоне. Его жизнь, надо признать, стала одним длинным трусливым приключением.
— Сколько вам лет?
— Двадцать семь, — ответила Келли таким тоном, словно этот возраст — самый наипоследний рубеж молодости. Если не принять немедленных мер, на ее жизни можно будет ставить крест; еще несколько месяцев + и она превратится вон в ту старую курицу в бигуди, что сидит в другом конце зала.
— Моей старшей почти столько же. Двадцать пять. У нас еще одна дочь есть. Всего двое. — Ему вдруг показалось, что он взял не ту ноту.
— Сколько же вы тогда женаты? — спросила Келли с квазиматематическим изумлением. Грегори поднял глаза на ее лицо в зеркале.
— Двадцать восемь лет.
Она лучезарно улыбнулась при мысли о том, что чей-то брак мог длиться всю ту бездну времени, какую она существует на свете.
— Старшая, конечно, уже с нами не живет, — сказал он. — Но Дженни пока держится.
— Очень хорошо, — отозвалась Келли, но он видел, что разговор ей наскучил. Наскучил, если точнее, он сам. Очередной немолодой субъект с редеющими волосами, которому скоро надо будет причесываться аккуратнее. Подайте мне Майами, и немедленно!
Его страшила половая близость. Вот как обстояло дело. Он перестал понимать, для чего она нужна. Да, он испытывал удовольствие, когда она у него случалась. Он знал, что в предстоящие годы ее будет у него все меньше и что наконец она прекратится совсем. Не это его страшило. И страх этот не имел никакого отношения к тоскливой обстоятельности, с какой писали о сексе журналы. В дни его молодости тоскливой обстоятельности там тоже хватало. Но ее перекрывала ясность и отвага, когда он вставал у себя в ванне и Элли брала в рот его член. Это было и самоочевидно, и повелительно в своей правоте. Теперь он задавался вопросом, не было ли тут изначально какой-то ошибки. Он не понимал, для чего она нужна, половая близость. Он подозревал, что и никто не понимает, но от этого было не легче. Ему хотелось завыть. Хотелось завыть прямо в зеркало и смотреть на свое воющее отражение.
Келли прильнула бедром к его бицепсу не боковой косточкой, а внутренней складкой бедра. На один, по крайней мере, из вопросов своей юности он теперь знал ответ: да, волосы на лобке седеют.
Чаевые его не беспокоили. У него было с собой двадцать фунтов одной бумажкой. Семнадцать за стрижку, фунт для девушки, которая мыла ему голову, и два для Келли. На случай повышения тарифа он всегда прихватывал еще фунт про запас. Это, подумал он, может служить его характеристикой: человек с запасной фунтовой монетой в кармане.
Келли кончила стрижку и теперь стояла точно позади него. Ее груди виднелись в зеркале по обе стороны его головы. Она ухватила каждую из его коротких бакенбард большим и указательным пальцами, потянула в стороны и отвернулась. Это был ее фирменный прием. Всякое лицо хоть немного да кривое, объяснила она ему в первый раз, поэтому, если судить на глазок, можно ошибиться. Больше доверяя осязанию, она теперь смотрела в сторону кассы и улицы. В сторону Майами.
