Жак Шессе - Исповедь пастора Бюрга
Воспоминание об этой встрече запечатлелось во мне с поразительной четкостью. Около дюжины юношей и девушек сидели в маленькой ризнице; когда я вошел, они встали, и тотчас же мое сердце бешено заколотилось в груди, потому что я заметил среди них Женевьеву Н. Всего за несколько мгновений я изменил свои планы: я повременю сбрасывать маску смирения, в Вербное воскресенье буду вести себя как обычно и еще на долгие месяцы останусь добрым пастырем, сговорчивым и любимым всей паствой. Ибо я замыслил иную месть, куда более жестокую и страшную, чем та, что готовилась мною на этот весенний день: в жертву моему гневу я принесу эту девушку, ею я воспользуюсь, чтобы покарать ее отца и весь поселок. Искупительная жертва. И пример в назидание. При этой мысли кровь застучала у меня в висках, и, как ни призывал я на помощь свою волю, сколько ни обращался за поддержкой к памяти моего учителя, было безмерно трудно вести эту беседу так, как я намеревался; вконец обессиленный, я отпустил молодых людей меньше чем через час.
Женевьева Н. на жертвенном костре… В этом месте я должен сделать отступление и объясниться: почему мне было так необходимо, столь важно наказать приход, погубив во имя жажды мести невинную юную девушку.
Я влюблен в порядок, я люблю его неистово. Я хочу порядка и всегда чувствовал, что Бог избрал меня своим орудием именно в силу моего пристрастия к неукоснительному соблюдению правил, а порой даже казалось — так остро ощущал я жажду порядка и дисциплины, — что Он даровал мне эту склонность лишь для того, чтобы Ему одному были отданы мои помыслы и моя воля.
Должен еще признаться, что я люблю иерархические лестницы, правильные построения, послушные механизмы, симметрию, тщательно разработанную тактику, синтаксические конструкции, шифры, метрику, строгую архитектонику. Торжество Бога видится мне в этих чистых структурах. Я всегда испытывал (испытываю и сейчас) какое-то ревнивое пристрастие к авторитарным режимам, ибо вдохновенная суровость любой диктатуры кажется мне продиктованной неким сводом непререкаемых законов, обладающим неизъяснимо притягательной силой. Государство, управляемое твердой рукой, подобно строгой и прекрасной поэзии. Вот почему плаха, пытки, костер палача и самые кровавые репрессии всегда представлялись мне законными орудиями власти, как бы ее естественным продолжением. Всю жизнь я тосковал по сильному государству под бдительным оком не ведающего снисхождения Бога; такое служение было бы к месту в Женеве времен моего учителя! Увы, механизм разладился. Рвение наказуемо. Порядок не в чести. Государство опасается чересчур рьяных своих служителей, и многоликий порок под маской умеренности и благодушия наступает на десять заповедей.
Таким образом, я оказался перед необходимостью установить порядок своими силами, ибо не было и речи, куда бы я ни обратил взор, о том, чтобы рассчитывать на какую-либо поддержку Церкви или государства. Но не путал ли я свою блажь — иные даже назовут это одержимостью — со служением делу? Не чересчур ли легко забыл о самом обыкновенном милосердии? Нет, чем больше раздумывал я над этой проблемой, поворачивая ее так и этак перед своей совестью, тем яснее становилась необходимость жертвоприношения. В моем приходе кощунствовали, оскверняли святое — что же, Женевьева Н. будет агнцем, принесенным на алтарь закона.
Теперь мне следует объяснить, почему мой выбор пал именно на это дитя, и думаю, меня поймут, когда я расскажу об Н., ее отце — несомненно, самом богатом и влиятельном, самом чванливом и самом распутном из обитателей поселка. Н. сколотил кругленькое состояние на торговле лесом. Этот ловкий коммерсант без стыда и совести сумел извлечь выгоды из послевоенных лет; он заложил основу несметного богатства, скупая лесные участки, принадлежавшие местным горцам и крестьянам, и продавая древесину в городе по баснословным ценам. Он приобрел лесопилку, а вскоре сфера его деятельности заметно расширилась: Н. брал подряды на строительство, давал деньги в рост, владел несколькими отелями для горнолыжников. Так, покупая и перепродавая, запугиванием, угрозами и тяжбами Н. очень скоро сделался одним из хозяев округа. Точнее сказать, он был его некоронованным владыкой.
Префект трепетал перед ним, муниципальные советники готовы были лизать его сапоги; благодаря своим связям повсюду в стране, в частности в кантональном совете, он был надежно застрахован от любой опасности. Своей империей Н. правил с саркастической надменностью нувориша. Пьяница, чревоугодник и развратник, он, вероятно, давно попал бы под суд, если бы не влиятельные друзья в полиции: не раз выплывали наружу весьма грязные дела, в которых он был замешан. Так, подстрекаемый пьяными дружками Н. изнасиловал жену одного из своих рабочих, после чего сображники зверски избили ее и бросили полумертвую в гараже; когда ее нашли, она хрипела в агонии. В своем логове, на ферме Бюзар, он устраивал оргии, наводившие страх на окрестных жителей. В такие вечера за высоким забором позади дома стояли длинные американские машины, часто с правительственными номерами; они разъезжались только на рассвете под какофонию пьяных голосов, клаксонов и джазовой музыки, вырывавшейся из распахнутых настежь окон.
Н. никогда не ходил на проповеди. У меня он не бывал тоже и вообще чурался церковных обрядов. Однако еще при моем предшественнике он взял себе за правило улаживать отношения с Небом (а может быть, и успокаивать свою совесть) при помощи крупных пожертвований храму, которые шли на покрытие самых насущных нужд. Так, только благодаря Н. удалось заказать новые колокола, поставить витражи и сменить старую фисгармонию на внушительных размеров орган. Этими подачками он добился молчания, если не одобрения наиболее влиятельных прихожан, а также снискал репутацию покровителя и защитника церкви. Роль эта, очевидно, пришлась ему по душе, потому что не прошло и месяца после моего приезда, как он прислал чек на оскорбительно щедрую сумму. Хотел задобрить? Или решил заставить меня плясать под свою дудку, как заставил того беднягу, на чье место я заступил?
Слухи о бесчинствах Н. к тому времени уже достигли моих ушей. Я отослал чек назад и со своей тогдашней горячностью новичка заклеймил с кафедры грешников, полагающих будто можно подкупить Церковь и за деньги получить прощение творимых ими мерзостей.
Эти слова развязали войну не на жизнь, а на смерть.
Незамедлительно переданные Н., они привели его в неописуемое бешенство. Обезумев от ярости, он изрыгал в мой адрес проклятья и грозил самой страшной местью. Он раздавит меня. Он выкинет меня вон из страны. Он мне покажет, кто хозяин в этом кантоне. Тогда я только посмеялся над его угрозами. Теперь мне известно, что Н. первым донес на меня в Синод, именно ему я был обязан присутствием шпионов на моих проповедях и выговором от представителей власти. Да, в тот воскресный день Н. поклялся разделаться со мной, и я удержался в приходе лишь благодаря осторожности, скрытности и твердости духа, которую я черпал изо дня в день в трудах моего учителя.
Вот почему, круто изменив в последний момент свои планы, я решил принести в жертву Женевьеву — решил в тот самый вечер, когда увидел ее в ризнице среди моих новых катехуменов. За тридцать километров в округе это знал каждый: Н. до безумия любил дочь. Он осыпал ее подарками, одевал, как куколку, баловал. Его любовь переросла в настоящую страсть с тех пор, как после смерти жены он поместил Женевьеву в закрытое учебное заведение в Немецкой Швейцарии: Н. видел дочь только во время каникул, когда увозил ее к морю или отправлялся с ней путешествовать, после чего девушка возвращалась в пансион. Но Н. просто не мог жить без дочери. Несколько недель назад он забрал ее домой и поселил на ферме Бюзар в маленьком флигеле — в стороне от главной постройки, чтобы она была по возможности дальше от попоек и кутежей, которые продолжались в доме и после ее приезда. По утрам Женевьева занималась делами в конторе лесопильного завода. Пребывание в пансионе задержало ее религиозное воспитание. Ей как раз исполнилось семнадцать, и было решено — несмотря на прилюдные заявления ее отца о глупости пастора, — что она вместе с другими юношами и девушками станет посещать уроки катехизиса.
III
Я увидел ее снова после Пасхи, на первом занятии, в ризнице, где нам предстояло больше года встречаться дважды в неделю. Я был поражен ее красотой, изяществом и серьезным видом, что так не соответствовало шумному нраву и чванливым замашкам ее отца. Она была неразговорчива и редко принимала участие в наших беседах, но по всегда внимательным глазам и немногим ее вопросам я угадал тонкий и не по годам зрелый ум.
Я говорил и все время видел в глубине тесной полутемной комнаты ее длинные светлые волосы, блестевшие в последних лучах заходящего солнца. Она записывала что-то. Она слушала вдумчивее и схватывала быстрее, чем остальные. Очень скоро она перестала дичиться. Часто бывало теперь, что после двух часов, проведенных нами вместе, она задерживалась еще на несколько минут и просила меня то-то объяснить или вернуться к интересному моменту нашей беседы. Я поймал себя на том, что ее присутствие заставляет меня быть взыскательнее в моих речах: так, у меня вошло в обычай глубже вникать в вопросы и иллюстрировать примерами мои толкования, всесторонне освещать тот или иной тезис, чье-либо высказывание; я так увлекся, что львиную долю времени посвящал подготовке уроков катехизиса. И тогда мне пришлось признать очевидное: каждую неделю я ждал этих встреч с растущим нетерпением, и, если из Бюзара звонила экономка с сообщением, что мадемуазель Женевьева нездорова и не сможет присутствовать на занятии, я испытывал острое разочарование, и только мысль о том, что она придет на следующий урок, немного утешала меня.
