Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица
— Как муж?
— Хорошо. Он повесился.
Облака сбились в кучу, словно испуганные овцы, и солнце пряталось за их спинами. В детстве, прыгая по крышам, они с Катей бросались яблоками и клялись никогда не расставаться. А теперь ощупывали друг друга взглядом, будто чужие.
У дома Тараса караулили. От мужиков, как в детстве от отца, пахло водкой.
— На работу возьмёшь? — просипел один, ломая кепку. — Мы на все руки.
Он покачал головой, нырнув в дыру между досками. «„Москва“ слезам не верит», — донеслось вслед.
Тарас лежал в спальном мешке, поверх застеленной постели. «Жизнь длинная, а уместилась в долговой расписке», — думал он, слушая, как ветки скребут по крыше. Мальчишкой он нашёл в огороде военную каску. А ночью не мог уснуть, ему казалось, что ветки, как руки, растут из мёртвого солдата, и он стучится, просясь на ночлег.
И тут в дверь постучали.
Коротко стриженные ребята, похожие, как близнецы, били корчившегося на полу Тараса, пока третий вытряхивал из тайника аккуратно обвязанные пачки.
— Время разбрасывать деньги, и время их собирать, — спрятал один ключи от машины. А взяв мобильный, расхохотался: — Зачем телефон, если некому звонить?
Продираясь сквозь бурьян, как сквозь толпу, они вытащили Тараса во двор, а дом, облив из канистры, подожгли.
Очнулся он в комнате с цветастыми занавесками. На кровати сидели дети, разглядывавшие его, как лилипуты Гулливера.
Охранник его фирмы умер прямо на службе. Он лежал перед входом, вытянув руки по швам и уставившись в потолок остекленевшими глазами. Было утро, и клерки в нерешительности толпились перед офисом. Тарас посмотрел на часы и, потушив окурок, перешагнул через охранника. За шефом потянулись остальные, перепрыгивая через лежащего, как через костёр на Ивана Купала. И теперь Тарас лежал, уставившись в потолок, и вспоминал, как удивлённо смотрел на него покойник, когда он переступал через него.
От Кати пахло духами, так что у Тараса защипало в носу. Она пощупала его пульс, и, прежде чем снова забыться, он почувствовал, как дрожат её руки.
В траве отражались светлячками звёзды. Тарас курил на крыльце, завернувшись в плед.
— Бабье царство, — вздохнула Катя. — Кто спился, кто уехал.
Тарас не слушал, вспоминая тонкие девичьи руки и терпкий запах цветов. Он лежал на траве, и рубашка промокла от росы. «Буду ждать!» — щекотала ухо Катя.
— Такие были времена, хоть у чёрта проси, — вернул его на крыльцо Катин голос. — Не за милостыней же приехал, а ты, как попрошайке, конверт через секретаршу передал.
Тарас глубоко затянулся.
— Из Москвы вернулся, словно с того света, пить стал. А однажды взял верёвку — и в лес.
Тарас вскочил, забыв про плед — и остался голым. Чертыхнувшись, прикрылся рукой. Катя расхохоталась. И тут же расплакалась, как в детстве, вытирая кулачками слёзы.
— От мужа вещи остались…
Донашивая за мертвецом одежду, Тарас примерял и его жизнь. Водил детей в школу, чинил покосившийся забор, а вечерами смотрел на мир сквозь бутылочное стекло. Сплетни, будто собаки, бежали теперь впереди него, а любопытные взгляды цеплялись, словно репейник.
Катя похорошела и по глазам угадывала его желания. И то, что Тарас мечтает о Москве.
У него там осталась мать. «Человек должен умирать, где родился», — плакала она, уезжая из посёлка. В московском дворе она разбила грядку, лузгала на скамейке семечки, и соседки оставляли с ней детей. Сын похоронил её на центральном кладбище, под огромным каменным крестом. Но с тех пор она приходит ночами, умоляя увезти её домой.
У калитки Тараса ждали.
— Уезжай, «Москва», чужой ты тут, — смотрел исподлобья однокашник, у которого сломанный нос лежал на щеке, будто уснул.
— И Катьку оставь, — сплюнул второй, поигрывая ножом. — Три дня на сборы.
Катя гремела кастрюлями, мурлыча под нос.
— Дай на дорогу, — с порога бросил Тарас. — Я вернусь.
— Лучше не возвращайся! — уткнулась она ему в грудь, и Тарасу показалось, что его рубашка мокрая от росы.
За окном мелькали сонные деревни, автобус, как необъезженная лошадь, подпрыгивал на ухабах. «Если за поворотом лес — останусь в Москве, если поле — вернусь», — загадал Тарас. Но, испугавшись, зажмурился.
Новостройки нависали, как великаны, сверкавшие сотнями глаз. «Столько окон — и ни одного моего», — думал Тарас, подходя к дому.
— Ещё раз придёшь, вызову милицию, — процедила бывшая жена через дверную цепочку.
— Мне переночевать. Хоть на полу.
Дверь захлопнулась.
Словно в преисподнюю, он спустился в метро, продираясь сквозь толпу, как сквозь заросли крапивы. Забившись в угол электрички, катался по Кольцу, пока не закружилась голова.
А заночевал в парке. Растянувшись на скамейке, вспоминал, как мальчишкой спрятался от Кати в пропахшем плесенью погребе. Крышка захлопнулась, и он не мог выбраться. Свернувшись тогда на мешках с картошкой, он стучал зубами и слушал, как скребутся мыши. А теперь весь мир представлялся ему тесным погребом, в котором, как мыши, скребутся люди.
В ресторане было шумно, пахло кухней. Друг угрюмо жевал, уткнувшись в тарелку.
— С деньгами сейчас тяжело…
— Я не милостыню прошу, а работу! — вспылил Тарас. — Мне бы раскрутиться.
— Зайди вечером в офис, — похлопали его по плечу.
Бизнес-центр был похож на холодильные камеры морга, и казалось, что из открытого окна вот-вот покажутся ноги покойника. Перед офисом Тарас пригладил взъерошенные волосы и краем гардины протёр грязные ботинки. Но в приёмной встретила секретарша и, взглянув, как на раздавленного таракана, протянула конверт.
Катя водила пальцем по букварю, и сын, зевая, повторял азбуку. Швырнув деньги на стол, Тарас вынул из-за пазухи бутылку. Катя делала вид, что не замечает его, но её грудь вздымалась так сильно, будто из неё вот-вот выскочит девчонка, которой она когда-то была.
— Ты его не читать, а считать учи, — отхлебнул из горлышка Тарас.
И со всей силы ударил по стене кулаком.
На юбилей выпуска собрались в школе. Сдвинув парты, расселись, как на поминках. На стенах лупилась краска, в шкафу за стеклом пылился разбитый глобус. Располневшие одноклассницы, пунцовые от вина, водили вокруг осоловелыми глазами.
Мужчин было двое: Тарас и однокашник со сломанным носом.
«Антоху ножом пырнули, длинный утонул, рыжий от передозы, у Кости пожизненное…» — загибал он пальцы.
Плакал Тарас только однажды. Когда отец, поплевав на ладони, выпорол ремнём за прогулы. «Если все уйдут — то будто ничего и не было», — подбивал он тогда одноклассников. И те, побросав учебники в ранец, сбежали с уроков.
«Все уйдут — будто и не было», — стучало в висках.
А однокашник уставился, не мигая, точно спрашивал: «Кто из нас первый?»
Тарасу казалось, что вокруг шеи затянулась верёвка, и он с удивлением почувствовал, как на глазах выступили слёзы. Московское прошлое представлялось стерильным, как офис, а в настоящем было темно, будто он снова прятался в погребе. «Где ты? — звенел девичий голос. — Где же ты?»
Тарас смотрел на округлившийся Катин живот и не видел будущего.
АРХИТЕКТОР ВОЗДУШНЫХ ЗАМКОВ
«Все живут, как могут, а я — как хочу», — повторял Филипп Пересвист, примеряя, как платье, тысячи судеб. Он жил в грёзах, спал наяву и, не покидая родного города, объездил весь свет.
В школе Филипп слыл выдумщиком, в институте — фантазёром, а потом друзья разлетелись, и строить воздушные замки стало не с кем. Он был полон грандиозных идей, выдумывать которые ему не составляло труда, а осуществлять было скучно.
В его тесную комнатушку не заглядывало солнце. С лепного потолка сыпалась штукатурка, которая хрустела под ногами, а стенные полки были забиты книгами, ни одной из которых он не дочитал. Пролистав пару страниц, Филипп распоряжался судьбами героев, и воображение уносило его далеко — чужие книги казались Пересвисту скучнее своих фантазий. Однажды он попытался облечь мечты в слова. Белый лист пугал и завораживал — и вдруг превратился в книгу. Книгу Пересвиста читали в метро, о ней спорили в прокуренных кофейнях. Её перевели на все известные языки, включая мёртвые, она звучала, как прощальная симфония, подаренная человечеству.
Измученный грёзами, Филипп спал над чистым листом бумаги.
Сосед по коммуналке, желчный беззубый старик, вечерами выпивал на кухне. Закусывая стопку чёрствой коркой, которую жевал дёснами, он усаживал Филиппа за стол и рассказывал, рассказывал. «Семьдесят годков мучаюсь», — подводил он черту. «А уместились они в один разговор», — мелькало у Филиппа.
Бывало, он просыпался, задыхаясь от одиночества. Подушка была мокрой от слёз, а жизнь казалась чистым листом, на котором не появится ни строчки. И он звал умершую мать. Приходя, она гладила его непослушные кудри, утешая, шептала молитву. За окном серел рассвет, и дождь царапал стекло. Комната была пуста, а в глазах Филиппа отражалось лицо матери.
