Андрей Неклюдов - На Крюковом
Как установил Егор, здесь уживались в коммунистическом братстве как черные тараканы, так и рыжие. Их было такое обилие, что они не особенно ценили свою жизнь, и бывало, какой-нибудь лихач спрыгивал со стены прямо в пламя газовой конфорки, после чего, прижарившись, скакал на плите, выставляя белесое брюхо.
Ни баба Тамара, ни Антонида Арефьевна не обращали на этих кухонных завсегдатаев никакого внимания. Самое большее, что предпринимала Арефьевна – это смахивала со стола тряпкой наиболее настырных, лезущих прямо под руки насекомых. А Тамара, пожалуй, не заметила бы, даже если бы они ползали прямо по ней.
7
Под стать своим обитателям, квартира была с причудами. Казалось, она живет своей особой, ни от кого не зависящей жизнью. Сами собой открывались и закрывались форточки. Допотопный сливной бачок в туалете вдруг самовольно начинал выдавать одну за другой бурные порции воды. В другое же время он переставал сливать вовсе. А стоило решительнее дернуть его цепочку, как она оказывалась в руке вместе с подвязанным вместо ручки сковородником. Кран в кухне либо не закрывался и из него постоянно била в заржавленную раковину струя воды, либо наоборот – поперхнувшись чем-то изнутри, спазматически хрипел, и по полчаса приходилось дожидаться, пока наполнится чайник.
В коридоре под потолком потрескивала и искрила опутанная паутиной проводка, отчего свет в комнате мигал, а «Панасоник» хрипел. Невесть когда перегоревшие предохранители в электросчетчике заменяла вставленная в гнездо скрюченная алюминиевая вилка.
Пытаться что-то наладить было бессмысленно и даже вредно, ибо всякая починка приводила к еще большим разрушениям. Сливной бачок как раз и потерял способность смывать, после того как Егор попробовал его отрегулировать. Вызывать техника-смотрителя из жилищной конторы также оказалось делом пустым. Явившаяся на призывы Егора целая когорта теток с порога занялась выяснением совсем других вопросов:
– Вы что, снимаете тут комнату? Давно? За этот месяц уже заплатили? А вам известно, что здешние квартиросъемщики уже пятнадцать лет не платят за жилье? Что? Что значит «вас не касается»?! Впредь будете платить нам. Как заплатите, так пришлем сантехников и электрика, – и продолжая растревожено гоготать, они удалились.
– Нам что же, платить за пятнадцать лет? – удивилась Инна.
Егор мрачно молчал.
– Знаешь, – почему-то шепотом проговорила жена, – Антонида Арефьевна сказала мне, что эта комната, где мы живем, была Татьянина.
– Ну и что?
– Как «ну и что»! А где она поселится, когда вернется?
– Плевать. Это уже их заботы. С бабкой поживет, – отмахнулся Егор.
О том, что прежде угловая комната принадлежала бабкиной дочке, давно можно было догадаться. Не единожды ночью после продолжительных звонков в дверь, на которые никто из жильцов не реагировал, раздавался ужасающий грохот. Кто-то изо всех сил барабанил по решетке окна:
– Танька, открой! Ты что там затихарилась? Открой, сучка!
Егор подскакивал, голый, к темному стеклу, за которым угадывалась раскоряченная согнутая фигура и уткнувшаяся в прутья решетки опухшая физиономия.
– Сейчас я тебе так открою, ты, ублюдок! – негромко, опасаясь разбудить ребенка, произносил он в форточку.
– Извини, браток… все, ухожу, извини… – раскланивалось человекообразное существо и без остатка растворялось во мраке, так что можно было решить, будто оно примерещилось спросонок. Однако через две-три ночи все повторялось.
Бабка тоже, видать, забывала о том, что дочь в тюрьме. В череде монотонных ругательств, какие она дежурно выкрикивала, колошматя в стенку, иной раз приходилось слышать:
– Танька, стерва! Прошмандовка такая этакая…
8
Наконец, уже ближе к зиме, Тамарина дочка вышла из заключения. На первый взгляд она показалась Егору не такой уж бесовкой, как он ожидал и какой выставляла ее Арефьевна. Высокого роста, сухопарая, прямая, и если бы не дряблая кожа на шее, лиловая сетка сосудов на руках и ногах, свисающие сосульками, как будто слипшиеся волосы и какие-то совершенно пустые маленькие глазки, то ее можно было бы даже назвать по-женски привлекательной. Но с другой стороны, если бы ее укоротить раза в полтора, еще сильнее сморщить кожу и перебить нос – то получилась бы вылитая баба Тамара.
– У вас ребеночек? – хрипловатым голосом обратилась она к Инне, струйкой пуская табачный дым к потолку кухни. – У меня тоже был… Мальчик, – она сухо закашлялась и размашисто стукнула себя кулаком в плоскую грудь.
– И что с ним? – с испугом посмотрела на нее девушка.
– Помер.
На этом разговоре общение закончилось. И кончились иллюзии. В тот же день в квартиру стали сползаться такие чудища и уроды, каких можно лицезреть разве что на картинах Босха. И начался разгул, который возобновлялся каждый вечер и длился до середины ночи. Это была не та пирушка, что водится, к примеру, у студентов. Тут не было ни музыки, ни песен, ни смеха, ни веселых голосов. За стенкой слышался в основном непрерывный нудный бубнёж, звуки падения, дикие нечеловеческие вопли и рычания. Требовалось немало усилий, чтобы заснуть в такой обстановке.
А когда под этот гром все же удавалось забыться, Егору снилась бомбёжка. Сперва маленький блестящий самолетик появлялся в бесцветном вечернем небе. Затем от него отделялся черный штрих – и вот уже соседний многоэтажный дом рушится в клубах дыма с неимоверным грохотом. «Следующим рухнет наш», – с этой мыслью Егор поспешно выволакивает кровать во двор, ближе к сосновому лесочку (такой лесок рос перед домом в провинциальном городке, где Егор оставил свое детство). «Под звезды!» – восклицает он про себя. Однако звезд не видно, и моросит дождь, прямо на одеяло. Ну и пусть. Егор укрывается с головой и, уютно свернувшись калачиком, собирается спать дальше… Но тут его словно подбрасывает с постели: «А как же жена, ребенок?!» Он мчится к дому, уже горящему, окутанному дымом, на бегу поражаясь, как это он мог забыть про свою семью. И при этом помимо страха и потрясения его пронизывает такая неистовая, всепоглощающая любовь к жене и сыну, какой наяву он никогда не испытывал.
Однажды бубнёж продолжался почти до самого утра, приобретя характер пытки. Блеющий мужской тенорок заискивающе тянул:
– Та-ань, а, Тань… Ну, Та-а-ань…
Женский голос презрительно, но как-то механически выкрикивал:
– Пошел ты, козел вонючий.
– Что ты сказала? – яростью вскипал мужской голос, и казалось, сейчас начнется смертоубийство. – Кто я?! А ну повтори! Повтори, я сказал!
– Козел ты, – невозмутимо повторяла собеседница.
Затем следовала пауза, и опять:
– Та-а-ань, а, Тань…
Наконец Егор почувствовал, что он или разорвет каким-то образом эту липкую словесную паутину или сам вот-вот примется бормотать: «Тань, а, Тань». Натянув в темноте спортивные штаны, он решительно выскочил в коридор. Ударив кулаком в соседнюю дверь, он резко толкнул ее от себя. В лицо пахнуло тяжелым смрадом.
Татьяна сидела в кровати, полуприкрытая одеялом, склонив голову, так что слипшиеся космы волос закрывали лицо. Столь же безвольно, как и волосы, свисали бледные груди, напоминающие опавшие воздушные шарики. На полу перед ней сгорбилась мужская фигура, сочетающая в себе одновременно рембрандтовского блудного сына и васнецовского Кащея. Существо это поглаживало торчащую из-под одеяла костлявую коленку собутыльницы и ныло: «Та-ань…» Мельком Егор успел заметить на табуретке наполовину отпитую бутылку портвейна, раскрошенный огрызок хлеба и замусоленный стакан. Его потрясло другое: у окна под батареей лежала на полу баба Тамара в луже крови с открытыми остекленевшими глазами. Егор не сомневался, что она мертва. Он прикрыл дверь и, растирая лицо, как после кошмарного видения, побрел в свою комнату.
А наутро бабка как ни в чем не бывало, только ссутулившись больше обычного и больше обычного растопыривая локти, двигалась по коридору в сторону кухни, где Егор грел на плите детское питание. Ее маленькие глазки тупо, без всякого выражения глядели в одну точку. Дойдя до раковины, она отвернула кран и прямо из горсти, сёрбая, принялась хлебать воду.
– Ключицу мне сломали, паскуды, – проворчала она, кривя рот и ощупывая перекошенное плечо. При этом она нисколько не уделяла внимания сцементированным спекшейся кровью волосам на одной стороне головы.
– Она вся ломанная-переломанная, – вполголоса молвила стоящая у своего стола Арефьевна, после того как бабка уковыляла. – А все жива! Живучая, как кошка.
«Как крыса», – мысленно уточнил Егор. Это такие же крысы, как те, что носятся по коридору и грызут пол.
– Раттус, – произнес он вслух.
– Что? – не поняла женщина.
– Нет, ничего.
«Раттус раттус – крыса черная, Раттус норвегикус – крыса серая», – вспомнилось Егору из курса лекций по зоологии позвоночных.
