Жак Шессе - Покой мертвых
Музыка струится по земле, орган, детство… девичьи кости занимают места не больше, чем череп летучей мыши, разбившейся о вороний клюв… вечер торопится, спешит на смену дню… важно лишь одно – груди как шары, живот, ляжки, стоны… вопли осужденных и отверженных, Он воскрес на третий день и с тех пор царит во всей Своей славе… голубые отсветы на скалах. Я возвожу очи горе: солнцу не поразить меня днем, луне – ночью, горние отсветы не гаснут… мелодия звучит на берегу, когда вода с камнем поют в унисон одну песнь о небытии.
Высоты сводят людей с ума, это известно. Этим утром сторож стал брать всю вину на себя. В совершенной прострации он повторяет: «Я убил. Я убил». Виды на погоду неплохие. В предгорьях Альп высокое давление. Грозы не предвидится. С 1944 года не стояла такая чудесная погода.
Когда сторож пришел сдаваться, никто ему не поверил, он настаивал, даже плакал, угрожал покончить с собой. Ему не поверили. Еще бы! Десять лет он трудился на новом кладбище и пятнадцать приглядывал за старым. Неужто теперь, прямо под пенсию, стал бы человек…
– В том-то и дело, что все это продолжается вот уже пятнадцать лет, – возражает он.
– Но что это доказывает? Что есть умалишенные, которые любят бродить по кладбищу? Нам это и без вас известно. И вас мы хорошо знаем.
– Как выглядит сторож? – спрашивает меня сосед.
– В прострации, говорю вам. Толстяк с мясистым носом, огромными ляжками, лапищами, это ведь он приносил на кладбище порнографию. Раскладывал на могилах. А это посягательство на покой мертвых. А вы не знали? Не видели его ни разу с этими мерзостями? Оно конечно, в том состоянии, в котором вы находились. Вырванные из этих журналов страницы разлетались по всему кладбищу, в них рекламируется бог знает что, можно подумать, что весь свет помешался на этом деле и заказывает по почте эту дрянь. А вы не боитесь, что и у вас найдут кое-что из подобных штучек, если придут с обыском? Вы бы видели выражение лиц тех, кто опечатывает квартиру, кишащую резиновыми предметами разного рода, куклами и тому подобным, как это было у сторожа – у него нашли целый секс-шоп и даже отказались делать опись, как положено по инструкции.
– Так это вы убили? – все повторяли полицейские.
– Я, я убил, – бубнил толстомясый сторож.
– Вы же видите, он болен, он не способен даже муху прихлопнуть, – говорит его сын.
– Но то, что творится на старом кладбище, как быть с этим?
– Он не один такой. Были и другие, которые бродили там.
Сдувая пыль, ветер прилагает усилие – нужно вот так же приложить усилие, чтобы обрести некую чистую поверхность, на которой имеется говорящее изображение. Мне задают о тебе вопросы, Элла, я почти все время молчу, ты во мне и нисколько не распылена, я молчу, потому как не хочу, чтобы ты умерла во второй раз. Я знаю, в каком году, в какой день это случилось, какое на тебе было платье. Помню твои губы, зубы, помню, как ты ступала по золотой шестичасовой вечерней пыли… скоро ночь, солнце покатится в озеро, это совсем не больно – смотреть, как умирает это солнце, розовое, с рыжинкой. Но ты вся ушла в себя… блеск зубов, движение тела, слова изо рта, до которого не дотронуться.
С некоторых пор один и тот же тип приходил по вечерам в бар, где ты работала, пил пиво, не сводя с тебя глаз, ты смеялась, говорила, что он пугает тебя, что тебе от него не по себе, что он словно зверь, выжидающий добычу и неизвестно когда намеревающийся выпустить свои когти. Кто он такой? Он не стареет, время на нем никак не сказывается, в старости похож на младенца – гладкое лицо, крепкое, сбитое тело. Сперва он являлся одетый в форму путевого обходчика, потом вроде бы вышел на пенсию – вот уж никак не подумаешь – и стал ходить в серой рубахе, такой же куртке и коротких серых брюках. Это он привел на кладбище блондинку, он кричал: «Элла! Элла!» Это он убил блондинку, а не сторож. Чтоб мне провалиться!
Помню, когда я увидел его в «Горловине», он никого вокруг не замечал, только Эллу, следовал за ней по пятам, даже до ее больничной палаты, и ждал за дверью.
– Вы боитесь? – спрашивали ее.
– Да нет. Он вовсе не страшный, он словно зверь, с которым нужно быть начеку.
Он бродил за ней по Монтрё, ждал в больничном коридоре, глядя на нее через стеклянную дверь: палата была общая, и он не решался входить. На похоронах он был тоже, я его видел, он ни с кем не говорил, раньше всех ушел. Я видел, как шевелились его губы: «Элла, Элла». Потом он шептал ее имя на верхнем кладбище. Он не стареет: на лице нет морщин, голова лысая, розовая, глаза большие, голубые, немигающие, толстые губы блестят.
В «Горловине» к нему относились недоверчиво, предупредили полицию. «Он не сделал мне ничего плохого», – уверяла Элла. «Не важно, он в любую минуту может что-нибудь выкинуть». Когда ее не стало, никто не видел его несколько месяцев, как вдруг на тебе – он снова объявился, да не один, а с толстыми девахами в обнимку, все как на подбор блондинки, и стал водить их на старое кладбище. Чего только не оставляют после себя люди на могилах! Сторож не обязан это все убирать!
В те времена Восточный экспресс останавливался в Террите, на вокзале был буфет с люстрами из позолоченной латуни, сновали носильщики, отели Монтрё «Эксельсиор» и «Палас» высылали за приезжими фиакры, альпинисты бронировали номера в горных отелях – оттуда голубое озеро видно увеличенным, словно сквозь лупу.
Помню рябины на склоне, черных каней, кружащих над бухтой, облака, рвущиеся зацепившись за хребты, стаи птиц, описывающих круги. Небольшие фиакры с туристами катили вдоль озера, Восточный экспресс отбывал из Монтрё, носильщики в коричневых фуражках с лентой гранатового цвета передыхали, на униформе грумов читались названия отелей: «Бристоль», «Эксельсиор», «Монтрё-Палас», «Байрон»; кондитерская «Цурхер» кишела русскими и англичанами, поедающими пирожные под торшерами с затемненным стеклом. Через огромное окно, служащее одновременно витриной, было видно, как над самыми волнами летают лебеди и чайки, лысухи и ласточки, как солнечный диск опускается на Савойю, затем ныряет к Женеве, как краснеет вода и настает вечер с его запахами гниения, перебивающими изысканные запахи чайного салона.
Уже в те времена для меня было непереносимо видеть, как вода гасит тонущее в ней раскаленное солнце. Чем питается день?… Я весь сжимался, когда мимо проносились скорые поезда, стоя на платформе, угадывал под складками юбок ноги путешественниц, вокруг которых суетились мужчины в костюмах из добротной шерсти. Я вдыхал запахи туалетной воды, сигар с золотой бандеролью, турецких сигарет, подбирал пустые белые коробочки с золотым полумесяцем, чтобы потом неспешно вдыхать их аромат, глядя, как гаснут окна отелей, словно стражи обступивших бухту.
– А вы никогда не отправлялись в дальние странствия?
– Я только мечтал о Восточном экспрессе и кожаных сиденьях, источающих мускусный запах. Смотрел на волосы путешественниц, спускающихся с подножек голубых вагонов, разгадывая их имена по инициалам, выгравированным на багаже. Оркестр курзала исполнял Дюпарка, Штрауса, Оффенбаха, на набережной было вывешено расписание движения пароходов главной навигационной компании. Кольца дыма, русский заем, Суэц, Эфиопия, пузыри века, лопающиеся под сводами концертных и бальных залов. Прекрасные путешественницы танцуют танго на мосту Италии, англичане сваливаются в пропасти, в гротах поблескивают сталактиты, в склепах зажжены свечи… последние лучи памяти, которой уже не одолеть слишком крутых склонов.
Самый сладкий воздух Европы был здесь: брильянтин, рисовая пудра, рахат-лукум кафе «Хоггар», ледяное белое вино в запотевших бокалах, запах рыбы в прибрежной зоне, не продуваемой ветрами. Омытые до самых потаенных своих уголков озерной водой путешественницы. Орел на вершине. Термальные источники. Спите спокойно, застрахованные состояния, голубые веки, разгримированные лица, которых не коснуться усталости. Здесь сохнут кости мертвых, здесь примечтавшиеся жизни, здесь воспоминания о бессмысленных блужданиях по свету и здесь ожидание единственного желаемого открытия: открытое навстречу мне тело, стонущее в дыхании горного пастбища, печальная аквилегия, как в блюзе, вдали от больницы, где не умирает Элла.
Господин, наблюдавший за парочками на старом кладбище, был задержан и допрошен. Его выпустили, затем допросили вторично. Ему не стыдно. Он охотно отвечает, но ему нечего особенно сказать.
– Вы сказали, что он ее бил. Вы подтверждаете свои слова?
– Он да, но и другие били друг друга и девиц, они ведь пьют, орут.
– Вы сказали, что он стукнул жертву, как вы ее называете, здоровую белокурую деваху.
– Он ее драл за волосы.
– Это было до того, как она разделась?
– Нет, после. Она голая бегала внутри загородки, он за ней, пытался поймать.
– Это было днем или ночью?
– Ночью ей доставалось сильнее, он уже совсем не сдерживался.
