Том Бойл - Детоубийство
Из-за обледеневших дорог в клинике никого еще не было, и как только брат исчез в святилище своего офиса, я быстро подошел к регистрационному столику и раскрыл лежащий на нем журнал. Последняя запись, сделанная в 16.30, гласила «Салли Странт», а под именем стоял номер телефона. На это ушло всего десять секунд, и вот я уже был в задней комнате и, как ни в чем не бывало, влезал в рабочий халат. «Салли Странт, – шептал я себе, – Салли Странт», – и не мог остановиться. У меня никогда не было знакомых по имени Салли – это было старомодное имя, даже надуманное, из серии «Дик, Джейн и Салли», но именно за счет старомодности и надуманности оно очень шло девушке, попавшей в беду посреди слякотного Среднего Запада. Не какая-нибудь Ам-бер, не Кристал и не Шанна – это была Салли из Детройта, и это-то мне и нравилось больше всего. Я видел ту, которой принадлежало данное имя, видел ее мать. «Салли, Салли» Салли». Имя звенело у меня в голове, пока я сплетничал с Фредом и сестрами и пока я выполнял работу, уже успевшую приесться однообразием, как тюремное заключение.
Вечером, после ужина, я извинился и отправился по морозу в круглосуточный магазинчик, работавший в доме недалеко от нашего. Я купил мальчикам М amp;М, белый шоколад для Денизы и литр пива «Black Cat» для себя. А потом я набрал номер Салли на телефоне, висящем у дверей магазина.
– Кто? – ответил мне нетерпеливый мужской голос.
– Можно ли Салли? – спросил я.
– Кто это?
Я решился ответить наобум.
– Крис Ри. Из школы…
Молчание. Разговоры по телевизору. Голос, зовущий Салли, звук приближающихся шагов и вопрос Салли: «Кто там?». И наконец, прямо в трубку:
– Алло?
– Салли? – спросил я.
– Да? – в этом голосе была надежда, было и напряжение. Она была рада слышать меня – или кого-то другого. Эта девушка ничего не скрывала. У нее был открытый, искренний, дружелюбный голос. Мне показалось, что все нормально, что я в мире со всеми и все будет хорошо, и не только у меня, но и у Салли тоже.
– Ты не знаешь меня, – быстро сказал я, – но я, правда, восхищаюсь тобой. Я имею в виду, твоей отвагой. Я восхищен тем, что ты сделала.
– Кто это?
– Крис, – ответил я. – Крис Ри. Я видел тебя вчера в клинике, и я восхищен тобой, но мне хотелось бы знать, не нужно ли тебе, хм… чего-нибудь.
Ее голос напрягся, как струна.
– О чем ты говоришь?
– Салли, – сказал я, сам толком не понимая, что говорю и что делаю, но было уже поздно что-то менять, – Салли, можно спросить тебя об одной вещи? Ты беременна или…?
Щелк. Она бросила трубку. Вот так.
Пока я дошел до дома со своими шоколадками для детей и Денизы, то совсем замерз, при этом допил пиво, а бутылку зашвырнул под приземистую, какую-то ненастоящую елку на соседском газоне. Я еще два раза пытался дозвониться до Салли, переждав минут пятнадцать-двадцать, но в первый раз трубку снял ее отец, а когда я набрал номер еще раз, к телефону вообще никто не подошел.
Прошла неделя. Я мыл лабораторные пробирки и колбы, пахнущие мочой блудниц, и выяснил, что Фреду не слишком интересны афроамериканцы, мексиканцы, гаитяне, кубинцы, поляки и люди из племени Монго. Я еще три раза пытался дозвониться до Салли, и каждый раз меня с угрозами отшивали. Постепенно я начал понимать, что, возможно, делаю что-то не то. Салли не нуждалась во мне – у нее были отец и мать, а может быть, и долговязый брат в придачу. К тому же, каждый раз, выглянув в окно задней комнаты, я видел очередную девушку, похожую на нее. И все равно я чувствовал себя неважно. Несмотря на все то, что Дениза и Филипп с детьми делали для меня, мне нужна была точка опоры, план, что-то, что позволило бы мне быть довольным собой. Нас предупреждали об этом в реабилитационном центре, И я знал, что это опасное искушение, когда те, кто хочет исправиться, начинают искать своих старых друзей или торчат на перекрестках. Но у меня не было старых друзей в Детройте, а здешние перекрестки привлекали меня не больше, чем полярные ледники.
Воскресным вечером я отправился в бар, больше похожий на музейную экспозицию бара, и приударил там за парой девиц, выпил больше, чем надо, и на следующее утро поднялся с головной болью.
И снова был понедельник, и я сидел за завтраком с братом и обоими племянниками, и снова шел дождь. Точнее, снег с дождем. Очень хотелось забраться обратно в постель. Я размышлял, не сказать ли Филиппу, что заболел, но он мог захотеть сам поставить мне ректальный термометр. Он сидел напротив меня, отстраненный, и с хрустом вгрызался в свои отруби с семенами подсолнечника, одновременно читая раскрытую газету. Дениза суетилась на кухне, варила кофе и ставила что-то в микроволновку, а мы с мальчиками намазывали вафли маслом и патокой.
– А знаете, – спросил я у племянников, глядя на них поверх банки с очищенной кленовой патокой, – из-за чего калифорнийские парни всегда обставляют парней со Среднего Запада, когда дело доходит до бейсбола?
Джош поднял глаза от своей вафли; Джефф еще не вполне проснулся.
– А вот из-за этого, – сказал я, указывая на темные заледеневшие окна. – В Лос-Анджелесе сейчас, наверное, градусов семьдесят, и дети могут, как проснутся, сразу пойти и погонять мяч.
– После школы, – уточнил Джош.
– Верно, – согласился я. – Но как бы то ни было, именно поэтому в больших командах игроки в основном из Аризоны и Калифорнии.
– Тигры просто лопухи, – сказал Джош, а его брат глубокомысленно возвел очи и изрек:
– Они совсем лопухи.
Именно в этот момент я обратил внимание на посторонний звук, тонкое мяуканье, раздающееся с улицы, словно кто-то топил котят на улице. Филипп тоже услышал его, и мальчики, и Дениза, и в следующее мгновение все мы были у окна.
– О, черт, – прошипел Филипп. – Только не это. Только не сегодня.
– Что это? – спросил я. – Что? – Племянники исчезли, Дениза скрипела зубами, а Филипп тихо ругался.
И тут я сам увидел, что это: по краю лужайки стояли зомби, их было не меньше сотни. Они пели, взявшись за руки, и раскачивались в ритм музыки, замкнув кольцо вокруг съезда на улицу.
Филипп сжал зубы и велел Денизе вызывать полицию, а потом повернулся ко мне.
– Сейчас ты кое-что увидишь, – сказал он. – Сейчас ты увидишь, почему я постоянно спрашиваю себя, не закрыть ли клинику, чтобы эти психи сами справлялись со своим дурдомом.
В кухне было сумеречно, повсюду лежали блики тусклого, мертвенного света, льющегося из залепленного мокрым снегом окна. Далекие голоса сливались в единый звук хвалы милости и всепрощения. Я хотел спросить его, почему бы ему не закрыть клинику и не перебраться в местечко поприветливее, хотя бы в ту же Калифорнию, но уже знал ответ. Они могут пугать бледных Салли и прославлять свои библии, сколько угодно, но мой брат не собирается сдаваться на их милость – и я тоже. Я знал, на чьей я стороне, и знал, что должен делать.
Полиция появилась через полчаса. У них было три оперативные машины и фургон с зарешеченными окнами, и копы тоже знали, что делать. Они уже бывали здесь – сколько раз, можно было угадать по их безучастным лицам. Они уже арестовывали этих людей, даже знали их по именам. Мы с Филиппом сидели в это время дома и смотрели телепрограмму «Сегодня», выкрутив звук до отказа, и мальчики сидели в своей комнате, хотя уже опаздывали в школу. Наконец, в четверть девятого мы добрались до гаража и залезли в машину. Лицо у Филиппа было словно старый бумажный пакет, а глаза – будто дырки, проткнутые в бумаге. Я молча глядел, как он нажимает кнопку на гаражном пульте и дверь медленно поднимается.
Они ждали нас здесь, прямо на улице, – пучеглазая толпа, толкущаяся вокруг клиники, и еще около сотни сочувствующих. Там были неповоротливые мамаши с детьми, дети, которым полагалось бы быть в школе, и старики, которые могли бы быть мудрее. Они размахивали своими плакатами, и едва дверь открылась, как они накинулись на нас, и пусть копы отгоняли их от машины, все новые и новые слуги Иисуса становились на место прежних, а большой бородатый мужчина впереди всех. Копы не смогли сдержать их, и стоило нашей машине двинуться, как они окружили нас, стуча в окна и бросаясь под колеса. И мой брат, словно придурок, словно один из этих святых идиотов, что всегда подставляют другую щеку, нажал на тормоза.
