Ицхокас Мерас - Рассказы из сборника "Опрокинутый мир"
Было утро. Свежее утро.
По большаку проезжали машины, улица шуршала колесами, в кустах запела птица.
Острый готический купол костела вынырнул из зелени деревьев, озеро окрасилось цветом чистой воды, на берегу копошились дети, от причала во все стороны рассыпались разноцветные лодки.
Все было как всегда, но мне чего-то не хватало.
Может, красной лодочки, которой я теперь не видел, потому что сам в ней сидел?
Причалил к берегу. Привязал лодку. Потом медленно взобрался на взгорок.
Пересек большак.
У домика рыбака толпились люди.
Вчерашний круглолицый разводил руками.
— Ну-ну! Сходу, а? Вчера только два ведра карасей натаскал, потом все поехали в город, фотографироваться. Ну, ну… Два ведра поймал! Перед самой…
Я подошел к окну.
В комнате над рыбаком горели свечи.
Лицо у старика было такое же, как вчера, как позавчера, как все то время, что я его знал. Оно было спокойным и немного загадочным. Может, потому, что он успел сказать мне слово?
Я выпрямился и постоял так. И подумал: плохо, что я без шапки.
Очень хотелось снять шапку.
ГОРЬКИЙ ВКУС ЩАВЕЛЯ
Перевела с литовского София Шегель
Мурзе тявкнула разок, потом еще, потом радостно взвизгнула, но Морта все равно вздрогнула и уронила половник. Он короткой толстой ручкой ударился о стенку чугунка, плюхнулся в кипящее варево широким донцем, большая горячая капля брызнула на верхнюю губу женщины, и когда она облизнула губы, во рту остался горько-кислый вкус.
— Пожадничала, пожадничала, — укорила себя, — не только листья, еще и стебельки покрошила, но, может, если подбросить соли, пропадет эта горечь…
Тут Мурзе подала голос, и Морта отвернулась от дверей, страшась того, что увидит, не зная, кто там на этот раз — ненароком ли забрел, забежал навестить, зашел по делу или Бог весть чего еще.
Так всякий раз, когда Мурзе чуяла пришедшего — мужчину ли, женщину, — вздрагивала Морта и отворачивалась от двери.
Между тем уже и клямка звякнула, и сами двери, открываясь, заскрипели давно не мазаными петлями, и Морта покосилась через плечо, вдруг ощутив поток тепла онемевшей спиной.
И вправду…
— Боженька ты мой…
Да ведь Стяпукас!
Не ждала, так долго его не видела, а вот он, с повизгивающей Мурзе, треплющей его за штанину, с узелком подмышкой. И вроде бы веселый, только весь какой-то обросший, а под глазами — темные круги.
— Уже бреешься? — то ли радостно, то ли огорченно пробормотала Морта. — Уже? Как же так теперь…
— Так уж…
— Давно?
— Нет, — почему-то покраснел Стяпукас, — недавно.
— А чего так почернел? — почти сердито допытывалась Морта. — Небось, ночами не спишь? — пошутила. И вдруг страх камнем навалился: а не Стяпукас ли ночью ходил по двору, не его ли тень накрыла окно, не увидел ли он то, чего ему не надо бы видеть?
— Нет! Нет! Нет! — убеждала она сама себя. — Он бы вошел, все равно бы вошел…
— Что ты, в самом деле, — махнул рукой Стяпукас и соврал: — Спал всю ночь, чего там…
— Показалось, — продолжала она успокаивать себя. — Все со страху… Уже мерещится мне, день и ночь мерещится…
— А я как знала, — громко заговорила, подбадривая себя и парня, — щавеля вот насобирала, надергала и варю, словно тебя дожидаясь.
Теперь Стяпукас помолчал, только посмотрел в осунувшееся, поблекшее лицо женщины, посветлевшее в этот миг, и опустил глаза.
Опустил глаза, потому что пришел он ночью и бесшумно обошел вокруг дома, даже Мурзе не залаяла, только взвизгнула пару раз, обошел вокруг и услышал там чужой голос, но, хоть и очень хотелось, не заглянул в окно, словно мог этим маманю обидеть. А обидеть маманю он не хотел — хоть знай она об этом, хоть нет. Потому кинулся в лес, в свой старый заброшенный шалашик, и там всю ночь вертелся на шершавом мху, руками пытаясь защитить себя от сырости и холода. А утром, так и не сомкнув глаз, поднялся со своего ложа, подался тропками да полянками, собирая ягоды, и только к полудню оказался дома.
Мурзе кругами носилась около парня, а он, присев на корточки, гладил теплую коричневую шерстку.
Морта за это время успела перевести дух и, совсем уже успокоившись, спросила:
— А что лба не перекрестил?
И Стяпукас, не поднимая еще глаз, пробормотал:
— А я больше не крещусь, маманя…
— Так что, совсем уже евреем заделался? — краска бросилась в бледное до того лицо Морте.
— И еврей и не еврей, ни то ни се, — ответил Стяпукас.
— Хоть так… Я говорила! Лучше безбожником! Только не евреем…
Стяпукас молчал.
Тогда, не найдясь, что еще сказать, Морта утерла губы передником, топ-топ своей искалеченной ногой и — на шею парню. Поцеловала в щеку, в другую, и еще и еще — истосковалась.
Хоть все еще ворчала, все не успокаивалась:
— Блудный сын… Блудный… Но, слава Богу, хоть еврей, да и не еврей…
Стяпукас, совсем еще сосунок, но долговязый, на целую голову перерос уже Морту, поцеловал ей руку, потом сгреб в охапку, прижал к себе, ощутил плоскую грудь, выпирающие ребра, острые позвонки — и подумал: плохой я сын, раз маманя так сдала.
— Ты ведь не голодаешь, упаси Боже… Или голодаешь? — сказал, медленно отстраняя ее, но все еще не выпуская из объятий.
Она вздрогнула, теперь в его руках, содрогнулась всем телом, он ощутил ее дрожь и сам затрепетал от своей нежданной догадки, хотя все еще не хотел понять, отгоняя налетевшее вдруг вихрем недоброе предчувствие.
Потому зашел с другого бока:
— Может, домовой какой завелся, все съедает, до последней крошки? Что? Домовой? А ты пустым варевом жива? Что, коза уже не доится?
И замолк, ожидая, что она скажет.
Скажет ли?
Если признается, что прячет человека, так и слава Богу.
Если нет, — значит, Миколюкас под полом в тайнике сидит.
— Так домовой? — повторил он, все еще надеясь, что ответит.
Она молчала.
— Боже праведный, — простонал Стяпукас и прикусил губу.
— Уже и Господа-Бога призываешь… — пришла в себя Морта. — Видишь ведь, я жива-здорова. И сыта, не выдумывай. А теперь отпусти меня, уже полдень, мне пора помолиться.
Она высвободилась из объятий сына и торопливо захромала к иконе Богоматери Остробрамской, сложила руки ладонь к ладони:
— Ангел господен…
А Стяпукас уставился в пол, в доски под кроснами.
Это был непростой пол. И кросна — тоже. Под этим полом Стяпукас три года хоронился.
Как только начал Миколюкас со своими сообщниками рыскать по всей волости в поисках прятавшихся евреев, позвала Морта дядю Пранцишкуса. Тот поставил на верстак незаконченную фигурку Боженьки, пошел и выкопал в доме Морты под полом продолговатую яму, потом обшил ее досками и так сложил лаз, что, не зная, ни за что не отличить его от пола. А хоть бы кто и отличил, все равно ничего не мог сделать, потому что кросна были установлены намертво, если не знать секрета, как вытащить потайную задвижку. А кто знал — толкни кросна, крышка лаза поднимется и — эй, кто там, вылезай из ямы.
Стяпукас хотел тут же подвинуть кросна и открыть крышку. Откинуть крышку над головой Миколюкаса и тихо сказать:
— Выбирайся наружу…
Он долго искал Миколюкаса, но никогда не думал, что станет делать, когда найдет.
А теперь подумал.
Жаль, ружья не было.
Он бы прикладом ему зубы выбивал — по одному, по два, по три, понемногу, удар за ударом, так же, как тот выбивал доктору Суральскису, когда доктор карабкался из ямы.
Он бы ему лицо размозжил, как тот размозжил раввину Элиэзеру, что молитвенно протягивал к нему руки:
— Детей пожалей… Хотя бы младенцев…
Он бы вырвал его гнусное сердце.
Он штыком бы его колол — за отца, за мать, за братьев, за сестер, за бабушек, за дедушек, за дядьев и их жен, за двоюродных, за троюродных — за всех, покуда тот не превратился бы в кровавое месиво, исходящее такой же кровавой пеной, как исходил он, Велвл, кровью и трупами вымытый наверх, на край ямы, когда тонкий слой земли пенился, кипел, пузырился над могилой.
И тот все же так и остался бы неотмщенным, потому что нет кары такому.
И все равно — карать ли его сто раз или убить одним выстрелом — одно и то же, никакой разницы.
Стяпукас уже и с лавки поднялся, но тут заворковали голуби под крышей, и он снова опустился на лавку, понимая, что надо ждать ночи.
А может, опамятовался.
Потому что был самый полдень, и, может, кто шел мимо или хворост в лесу собирал неподалеку, или в поле работал, а может, солдаты или каратели где-то на опушке, на полянке хоронились, следили — что тогда с маманей будет?
Да и ружья у него не было, а свое оружие, чтоб маманю не напугать, сунул под крыльцо, прежде чем войти в дом.
Только дьявол мог до такого додуматься — привести Миколюкаса в дом к мамане.
