Галина Щербакова - Случай с Кузьменко

Он нашел эти слова и умер. Потому что как еще определишь состояние, когда останавливается сердце и уже не дышишь, и нет в тебе никакого веса, потому что подняло тебя вверх, выше, выше, и ты уже там, где можно подойти к Ивану Сергеевичу и спросить: «Слушай, и V тебя самого было так же?» И Иван Сергеевич говорит ему в ответ: «А ты думал, я это так – сочинил? Знаешь, как меня перевернуло…» «Ой, как я тебя понимаю!» – пожалел Тургенева Кузьменко. И, давясь от какого-то необъяснимого восторга, снова прочитал: «Помнится, в то время образ женщины, призрак женской любви почти никогда не возникал определенными очертаниями в моем уме; но во всем, что я думал, во всем, что я ощущал, таилось полусознанное, стыдливое предчувствие чего-то нового, несказанно сладкого, женского…

Это предчувствие, это ожидание проникло весь мой состав; я дышал им, оно катилось по моим жилам в каждой капле крови… ему было суждено скоро сбыться».

Может, так с другими не бывает, а с Кузьменко было: этот отрывок выучился у него наизусть. С ходу.

В телестудии было жарко. Знатных шахтеров рассаживали там и сям, вкрапляя между ними народных артистов и симпатичных девушек. Было суетливо, бестолково, и запаренный Кузьменко уже ничёго воспринимать и ничему удивляться не мог. В первую минуту он прямо растерялся, – когда к нему подошла в широком, длинном, почти до колен, вязаном свитере женщина и он не узнал в ней знаменитую дикторшу. «Как же это я так!» – казнил себя Кузьменко, стесняясь особенно разглядывать и очень желая убедиться, что не он, Кузьменко, такой невероятный лопух, а дикторша уж больно сама на себя не похожа. Двухцветные редкие волосы прижаты к ушам •черными заколками, на носу очки, большие, розовые, и рот бледный, усталый и страдальческий, как у ламповой их шахты Дуси Петриченко, которая позавчера была у него на приеме. Кузьменко было жалко дикторшу, ему казалось, что у нее от очков болит переносица и оттого она так печально кривится. Когда наконец все это кончилось и им объяснили, когда и куда прийти завтра, старый знакомый Кузьменко по разным слетам проходчик из Кузбасса Иван Гаврилов сказал:

– Это дело надо размочить. Если я сейчас, Леня, не выпью, я помру. Ну и чертова работа. А завтра они прожектора включат, и наши с тобой красные морды будут синие, как у покойников. Я тут уже был. Знаю. А ты первый раз?

Кузьменко кивнул.

– И как?

– Да что-то я еще не понял. Дикторша сама на себя не похожа.

– А! Они все на репетициях такие. Вот снимать начнут – ахнешь. Аж светиться вся будет. Тут у них все имеет и лицо, и изнанку. Мы с тобой сегодня изнанку видели.

В буфете был только теплый болгарский рислинг, Взяли две бутылки.

– Надо бы нам с тобой пойти в ресторан,– проворчал Гаврилов, изучая этикетку.– Это же уксус!

– Не скажи! – не согласился Кузьменко.– От жажды лучше нет. А я просто сгорел.

И они громко стукнули стаканами.

Потом сидели, отдыхая, смотрели в стену-окно, и Кузьменко взял и рассказал Гаврилову про Шурку Кирееву, про то, что она его тридцать лет любит, а он не знал, дурак, до сих пор. Но сейчас у него адрес. И телефон. Можно позвонить, должны же они встретиться?..

Гаврилов только хотел ответить, и Кузьменко ждал его ответа, чтобы поговорить на эту самую главную для него тему, но к ним подошел парень в джинсовой куртке с бутылкой кефира.

– Третьим буду,– засмеялся он, потряхивая бутылкой так, будто не кефир хотел из нее вытряхнуть – душу, Гаврилов обиделся:

– Ну, молодежь! У нас, можно сказать, только душевный разговор начинается.

Кузьменко замахал на него руками, но Гаврилов стал объяснять им обоим, что эту вот манеру – врываться – он на дух не выносит. Парень слушал, глотая кефир, а потом сказал:

– Буфет – место общее. Но я не тигр… Я уйду. Сглотну и уйду.

Кузьменко поднялся и отошел к стеклянной стене.

– Ноги затекли,– бросил он Гаврилову. Он чувствовал, как рождается в нем какая-то мягкая, бесформенная жалость ко всему на свете, и к этому парню, который не тигр, тоже. Так было всегда: стоит ему чуть выпить – и все. Он даже Антонину в такие минуты называет на «вы», проникаясь великой нежностью к тому, как она говорит, как ходит, как ругается. Нежность эта всегда пополам с робостью, и нет на свете человека более смирного, покладистого и доверчивого, чем выпивший Кузьменко.

Глядя сверху на Москву, он подумал: «Зачем я здесь? И как же я буду завтра лопотать что-то там на репетиции?» Вспомнил дикторшу с черными заколками на двухцветных волосах. Захотелось домой. Да кому он здесь нужен? Шуре Киреевой? Верка небось сама и адрес, и телефон придумала. Ей мужика на смех выставить – дело самое простое. Вспомнил, как она сидела в машине, а потом, прижавшись горячим боком, запихивала ему в карманчик адрес. Она ж смеялась в этот момент! Он же помнит! «Не устроить ли вам кардиограмму, Леонид Федорович?» Спрашивала же! Как он не обратил внимание на это? Как поддался?

– Ну ты чего размечтался? – Гаврилов подошел к нему.– Что смотришь?

– Так,– ответил Кузьменко.– Высоко…

Говорить о Шурке Киреевой уже не хотелось, а умница Гаврилов и не настаивал.

Когда они вышли на улицу и из-за угла вынырнуло такси, они не раздумывали. Гаврилов сразу заговорил с шофером о московских правилах движения, а Кузьменко, выставив голову в открытое окно, жадно ловил горячий воздух. От колес отскакивали песчинки, покалывали лицо, но Кузьменко свел в щелочку глаза, и только. Бьющие наотмашь песчинки ему даже нравились.

На проспекте Мира на углу возле магазина стояла очередь.

– «Дарью» дают,– лениво сказал шофер, остановившись у светофора.– От нее белье хорошо пахнет.

– Я сойду,– сказал вдруг Кузьменко.– Постою в очереди. Меня жена просила.

– Да ты что? – сказал Гаврилов.– Такую ерунду из Москвы повезешь?

Но Кузьменко уже не было в машине. Помахал Гаврилову рукой, пристроился в конце очереди. Женщины посмотрели на него с уважением – он был тут единственным мужчиной. И снова мягкая, бесформенная нежность захлестнула Кузьменко. Он робко, виновато отодвинулся, боясь ненароком задеть прекрасных, удивитёльных женщин, стоящих в очереди за «Дарьей».

…Когда на следующий день они с Гавриловым вышли с телестудии, Кузьменко снова шатало от усталости.

– Чтоб я еще раз на это пошел,– тихо ругался он,– да лучше в шахте три смены!

Гаврилов как человек более опытный посмеивался.

– Ничего, ничего. Увидишь себя на экране, какой ты умный и красивый,– побежишь еще раз сниматься!-

– Я? – возмутился Кузьменко.– Ни за что!

– Так как сегодня? – поинтересовался Гаврилов.– Куда бросим кости? Есть предложение податься в «Арагви». Тут есть парень из Тквибули. Обещал сделать все на высшем уровне. У него кто-то там из родни работает.

Но Кузьменко замотал головой. Сегодня утром он проснулся с твердой уверенностью позвонить Шуре Киреевой. Как только он выспался, адрес и телефон в партбилете вновь обрели свою прежнюю силу. И эта сила требовала от него решительных действий. «…Таилось полусознанное, стыдливое предчувствие чего-то нового, несказанно сладкого, женского…»

– У меня сегодня другие планы,– сказал Кузьменко.

Ему хотелось, чтоб Гаврилов вспомнил их вчерашний разговор, тогда бы он ему все объяснил, может, даже посоветовался бы, но Гаврилов не вспомнил. Он хлопнул Кузьменко по плечу и заторопился:

– Тогда я помчался. Если надумаешь, мы в «Арагви», где-нибудь в незаметном углу. В случае чего – спроси, где тут сидит гость из Тквибули. Там он сегодня первый человек.

– Ладно,– сказал Кузьменко и почти решительно направился к телефону-автомату.

Александра Васильевна Боровая редактировала срочную статью. Номер давно уже был в работе, но вот пришла эта статья, решили ставить ее на открытие, что-то там сняли, упросили типографию пойти навстречу, а Боровой дали день на редактуру. Александра Васильевна правила статью, варила компот и красила волосы одновременно. Сейчас она сидела в резиновой шапочке, выдерживая на волосах хну. Телефонный звонок раздался как раз в тот момент, когда пришла пора снимать шапочку. Отогнув ее на правом ухе, Александра Васильевна взяла трубку.

– Да! – крикнула она, чувствуя по шуму и треску, что говорят из автомата.– Я вас слушаю.

Кто-то тяжело откашливался прямо в трубку, а потом Александра Васильевна услышала хриплый, незнакомый голос:

– Позовите, пожалуйста, Шуру Кирееву.

– Вы ошиблись номером!– закричала Александра Васильевна громко, положила трубку и тут же сообразила, что Шура Киреева – это она.

«Господи! – удивилась Александра Васильевна.– Кто это мне звонил? Сколько же лет меня никто так не называл? Как уехала из дома… В институте сразу пошло – Саша, Саша. Казалось, так интеллигентней, красивей. И фамилию сменила сразу, потому что вышла замуж на первом курсе. Кто же это, кто?» Она не отходила от телефона, надеясь, что позвонят еще раз, и действительно, снова раздался звонок, и снова кто-то откашлялся в трубку: