Татьяна Барботина - Пешков
– Интересная история, – вяло сказал Пешков, – романтическая.
Помолчали.
– Мне пора, у меня дел много. У меня кот.
– Да хоть бегемот.
– Очень остроумно. До свидания.
Уже дома, открывая портфель, Алексей Иванович понял, что забыл положить цветы – на дне лежал помятый букет собранных у дороги ромашек. Он достал его и понес на кухню.
7.
Страшно
«Кромешная тьма открывалась в конце пути. И только в круге света – одна дверь. Путник, очаровательным движением легкой руки открыл последнюю дверь, всю покрытую золотыми буквами, неизвестными письменами Майя. Что за ней? Что его ждет? Он открыл глаза и увидел грациозную женщину в пурпурной мантии. Ее стройные ноги утопали в шкуре медведя, открывшего пасть с полным ртом жемчужных зубов.
– Ах, – возопил художник, прикрывая рукой ошеломленные глаза – Вы ангел? Или бес? Но мне кажется – все равно.
Женщина устремила на него испепеляя
«Лена любила ирисы и сахар. Она брала головку цветка и макала ее в сахар и слизывала кристаллики сладкого. Однажды к ней пришел человек и остановился на пороге. Он ничего не сказал. Он молчал долго. Потом спросил: ты любишь сладкое? И Лена, улыбаясь, накормила его сладкими цветами. Есть такие люди, которые, ну, особенные, необыкновенные, целокупные – он был такой и даже…
«В центральном парке открылась новая выставка. В связи с этим Маша и Леша пошли на нее. На Маше было белое платье. "Красиво" – подумал Леша и улыбнулся ей одной из своих волшебных улыбок, покоряющих женские сердца. Сердце девушки забилось чаще.
На выставке были веселые конкурсы и клоун, держащий в руке шары. Леша купил шар, не взяв сдачи и вручил его
«Стоит одинокий дуб
На берегу реки
Печалями дуб упруг
У ног его васильки
Он плачет о небесах
Упавших на самое дно
И он не скрывает страх
Что вся наша жизнь
«И между нами слова мало,
Ты помнишь, в церкви, на беду
Нас риза покрывала…
«Твои губы – это язва для меня
Я мечтаю, что ты скажешь – я твоя
И кипит пожар в груди открытой – это ты
Затопи его слезами и возможно
Все порезы превратятся там в цветы
«вся наша жизнь – игра, каких не мало
пройдет один этап, опять сначала
идти по жизни с поднятой главой
с головкой покаянной и немой
Пешков бросил журнал на пол. Сидел молча, наблюдая за Левой. По его спине ползли выпирающие позвонки, уже несколько лет казался кот беззащитным и смирившимся. Исправно ходил в туалет на место, бумаг и книг не жевал, не кусался и не вспрыгивал на Пешкова. Единственная привычка – драть с ленцой пешковское кресло – осталась в нем и даже поощрялась – это было воспоминание из той жизни. Лева все чаще реагировал на слова, будто к старости научился понимать не только интонацию, но и смысл. «Лева, где же трость», – Лева повернет голову и посмотрит на Пешкова, прямо в глаза посмотрит, и будто скажет «сам знаешь». «А, вот же она». Вот, вот она… Лева, левушка… А-а… Дар ты мой напрасный и снег ученые тоже доказывают что можно научить специальным прибором и говорит кот заговорит спрошу Мыл посуду? Мыл, мыл.. мрр… мрр… ответит и не нужно никого… разве что Петр смешался там за окном и вошел в комнату через пакеты окон, он был меньше обычного и держал в руках стопку книг, как-то жалостливо и нежно смотрел на Пешкова и теребил корешки красными, замерзшими пальцами. Было понятно, что он прочитал их все и они ему бесконечно дороги. Книги он осторожно положил на столик и протянул Пешкову руку, звал куда-то, манил. На спине у Петра была дыра в рубахе, проглядывала желтая кожа. Но глаза не смотрят, все по полу ищут что-то. Дай посмотреть тебе в глаза. Пешков снизу заглядывает в лицо, но оно неявное, теряется оно, вот и соскочило, вот и опять. Уползло, уже белое, с искаженными бровями под кровать. Откуда здесь кровать? Под потолком, а за потолком темное пятно, из него вылезают маленькие гномы и летят, летят куда-то, уменьшаясь до мухи. Безликий Петр все манил. Нехотя поднялся Пешков и за ним пошел, и за ним, за ним мимо тумана, прямоугольных разделенных туманов. И под ногами они лежали, так что скользко ногам. И неба не стало, как-то опустилось оно и пространство сжалось. Петр вел Пешкова к двери, становясь все меньше и меньше. Приходилось нагибаться, чтобы продолжать держать Петра за руку – где-то она потерялась в пешковском кулаке. Рядом с дверью уже ничего не было – ни туманов, ни Петра – Пешков стоял согнувшись, потому что свободного пространства тоже не было. Кое-как он прополз в дверь. -----------------уи---------------------------------------совы?-------------уи--------------тка-------------------ца-----------уи?--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------пешком-------пешпешПешков. И поле впереди. Как-то ясно, слишком ясно. Что же до того? Широкое, сплошь в лентах тумана поле – уже свободно, не скользко. Поле начинает сообщать: ты маленький старикашка, у тебя в груди уже почти сердце не бьется, тебе нужно дать свою смерть для новой жизни. Пешков стоит, в смущении перетирает в ладонях искусственную ткань своей одежды и слушает, как она шуршит между пальцами, после – она влажнеет и прекращает шуршать. Звук сливается с другим, и с третьим звуком, отталкивается от леса, нежно опрокидывается в небо, и падает, застревая в лентах тумана. Жирная земля проваливается под ногами, Пешков влипает по колено и видит, что на опушке леса стоит волк – охотник и смотрит не на него. Как это хорошо – думает Пешков, – у меня и ноги застряли, и сердце застряло… это хорошо. Если перебежать расстояние между жертвой и охотником и посмотреть на волка вблизи, то его голова покажется маленькой и жестокой, а глаза его – желтые, влажные, и думают о важном и земном. Волк видит Пешкова, он не показывает ему, что видит, но волк видит Пешкова. С легкой лапы начинается движение, круговое, верное, осторожное – так бабочка садится не на первый цветок, но на выбранный цветок. Волк оббегает человека, состоящего из определенного количества мясного вещества с пронизывающими это вещество линиями крови – влажной, жирной, как соус, он слышит запах – тления – это отталкивает, тела – немощного, легкого, не создающего сопротивлений. Волк скучно останавливается и смотрит в упор на свою жертву. Пешков все понимает, он расстегивает металлические пуговицы на груди, чтобы животному было легче питаться его соками, его тканями. Волк поднимает голову и нюхает воздух, в нем плывет сочный запах молодого пота. Животное, источающее этот запах, лежит там, за опушкой в лесу и ждет своего часа. Пешков знает об этом животном тоже, он поворачивает голову в его направлении и чувствует щекой, а после видит глазами проносящийся мимо его лица серый ком волка. Сон разваливается: куски, одни куски, сшитые неумелым сознанием.
Поле отдает Пешкову цветы и травы с корнями, когда он пытается выбраться из топкой ямы. Оно не держит, но и не помогает голой груди лечь на землю, подобрать ноги. Дальше – снится только страх и мокрая трава, в которой ползают неприятные маленькие животные.
Страшно, – охрипши говорит Пешков, и вытирает слюну. Лева поворачивается и отвечает низким голосом: «и мне, сам знаешь».
8.
Хлеб. Апельсин
Есть последний всплеск у весла, и лодка причаливает к берегу. Весело плещет вода под плоской пластиной, потом весло погружается на самое дно и лежит там. Человек ступает на землю и хочет сказать «припыли», но он уже не знает слов, он ощущает только, что он на месте. И место его, его дом, его шаг – везде. Пешков лежал на кровати и думал, что одна его нога уже на том берегу. Все его немощное тело устало жить, отказалось вмещать в себя пищу, передвигаться, а только лежало и мечтало о том береге. Что кровать, что лица, что земля – все останется здесь, оно уже – не существует. Руки, ноги, бледное мое лицо – всего этого уже нет, но все это еще будет, только не здесь. Там, там, ангелы будут ли петь или бесы, или, или… Пешков вдыхал тяжело и хрипло, все еще ощущая некоторую скопленную за недвижное время силу. Постепенно и медленно бледная и продолговатая его ступня приподнимала себя в замедленном движении и возвращала на лодочное дно.
Шаг.
Лодочка причалила не там. Причалила на таком знакомом месте, в кровать, источающую пот и старость. Пешков чувствовал, как подергиваются вялой, но живой энергией мышцы рук, ног, шеи, он понимал, что время его еще не пришло. Животворящий день смотрелся в окно, как смотрятся в зеркало недурные девушки.
Он встал только к вечеру. Черепашьими ногами цеплялся за тапочки, поводя головой в разные стороны, ощущая только слабость и голод. Поднимался со дна живота приятный голод, мысленно двигались в уме приятные цифры: есть 3 тысячи, есть еще один день, восьмое, суббота. В двадцать думалось – почему так мало – двадцать четыре, должно быть больше. Шестьдесят? Больше, должно быть неизмеримо больше. Неужели восемьдесят страниц текста – это уже пять часов? Пять часов и восемьдесят страниц, а если поэзия? А если философия? Уже медленнее, а пять часов быстрее и быстрее, книга выпадает из рук, на диван. Осталось только масло сливочное и рулон мяса, мясо в бумаге. Килограмма полтора. Меньше. Руки послушные: они надевают шарф и носки, ботинки и пальто, берут портфель и трость и открывают дверь. Дальше ноги: идут по ступенькам: четыре раза по девять и три и трость. Руки: открывают дверь, закрывают дверь. Лицо: неприятный ветер, очень неприятный. Глаза: ком газеты, дым, восемь ног, трость. Уши: мат и смех, мат, смех. Глаза: столб, лед корочкой, бычок, лист ветхий под моей ногой и шумен и душист и трость. В магазине нужно обязательно собрать воедино и надеяться, что: глаза показывают, связки: смыкаются и звук, оформленный артикуляционным аппаратом, хрипит, и руки: отдают, забирают.