Борис Кригер - Кружение над бездной
И не то чтобы он говорил это себе, предвкушая обещанное загробное наслаждение. Просто в какой–то момент многих из нас выносит на берег, желаем мы того или нет, на тот самый берег банального океана страстей, выложенный мелкой несокрушимой галькой тысячелетних догм, чью истинность оспаривать настолько неоригинально, что даже не стоит и пытаться.
Стремительная обнаженность по–прежнему заигрывающей с Гербертом фортуны теперь казалась ему отталкивающе комичной. Ему больше не хотелось трепетать от восторга, ощупывая очередную пачку купюр, он больше не желал чувствовать над собой тлетворного владычества денег.
Но всякого благоразумного человека, пытающегося вырвать у денежных знаков бразды, понукающие его жизнью, ждет разочарование. «Постиг христианское назначение своей жизни? Подписался страдать — изволь!» — шепчут деньги, скаля зубы. Нечего умному ломать комедию и терять чувство реальности — в наказание пред ним разверзается перспектива нищеты. И вот уже фортуна, набросив что попало на голые плечи, уходит куда–то в твоем макинтоше…
Трудно сказать, что началось раньше: желание освободиться от диктата денег или внешнее давление пошатнувшегося экономического мира, но Герберт стал беднеть. Дела шли неважно, да и домашняя жизнь как–то разладилась. Его новоявленное нежное обращение с домочадцами не помогало. Видимо, они не могли забыть прежнего выкручивания рук. Сначала безденежье было искусственным и, пожалуй, связанным с новообретенным христианством. Следуя логике Священных Писаний «раздай всё и следуй за мной», Герберт принялся непомерно жертвовать на церковь, выискивал нищих на дорогах и совал им пачки денег, отдавая всё, что было в портмоне. Потом и этого показалось мало. Он взялся за издание православной газеты, и не каких–нибудь пару раз в год, а каждую неделю. Тратя на это десятки тысяч, он намеренно сокращал содержание поженившимся с его легкой руки Альберту и Энжеле, и дети, как люди обыкновенные и уже привыкшие к достатку, принялись бедствовать, но не роптали, а только все глубже увязали в посредственности повседневного безденежья.
Надо сказать, что при таком обстоятельстве, как потеря контроля над собственной жизнью, финансами и родными, Герберт вспомнил, что у него есть родители, и пригласил их жить к себе, видимо, собираясь по–христиански лобзать их раны и мыть им ноги. Эльза, страдавшая общим недовольством жизнью, всей душой принявшая христианство, сама предложила привезти его родителей и, во всем Герберту потакала, будучи, как повелось в этой семье, причиной всех этих перемен.
Но вскоре родительские упреки вроде полузабытых с детства «Почему ты не выучил уроки?» с новой силой зазвучали в доме Адлеров, и Герберт постарался отгородиться от них выводком прислуги, которую его мать, как заправская крепостница, чуть ли не по щекам хлестала, ну а после и вовсе был вынужден расселить отца и мать, поскольку они стали не на шутку собачиться между собой, превращая дом Адлеров в поле ожесточенной пошлой брани. Теперь Герберт с удивлением рассматривал полузабытый грибовидный нос своего отца, и ему казалось, что он снова в детстве и что прожитая жизнь не имела смысла, что эпохи смешались и что ему снова необходимо запасаться терпением и упражняться в повиновении родителям. В доме, как в детстве, воздух казался спертым и, как на грех, спертым именно в прямом смысле, поскольку дом был теперь весь перегорожен в попытке отделиться от родителей. Наконец Герберт решился отселить мать вместе с двумя сиделками подальше от себя и поближе к больнице, где он оплачивал чрезвычайно дорогие процедуры диализа, которые по прежнему месту жительства матери производились бесплатно. Естественно, такие действия не могли не подорвать окончательно финансовое положение семьи Адлеров.
Вскоре привычное оплакивание своего несчастного детства Герберт заменил новыми обидами и разногласиями, гораздо менее естественными, когда тебе уже сорок, а не десять лет.
Незаметно добродушный Герберт Адлер превратился в молчаливого цензора собственных мыслей и побуждений, с которыми боролся нещадно, как и завещали Святые отцы, однако теряя из виду, что христианство — это прежде всего детская радость, а не угрюмое братство восскорбевших духом. Подгоняемый нравственным авантюризмом, прерывистым голосом он пытался склонить мать к крещению, но жар в его груди погасил материнский приговор:
— Сынок, скажу тебе как и прежде, что ты — дурак!
Слова прозвучали звонко, как пощечина. Собравшись с силами, Герберт попытался подставить вторую щеку, которая вздрагивала, как лошадиная кожа. Он хотел коснуться устами материнской макушки, но мать раздраженно отклонилась, и он, смущаясь, забрал свои молельные книги и отправился к себе в угол сосредоточенно твердить перед иконами: «Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся…»
Молитва, поминутно останавливаемая чувством бесстрастного выражения собственного рта, прерываемая то ли бесами, то ли причинами еще более вескими и способными разрушить любой молитвенный порыв, не вызывала у Герберта ни слез умиления, ни рыданий покаяния. Он был бесстрастен и холоден. Он понимал, что это — плохо, но ничего с собой не мог поделать.
Эльза, женщина–ребенок, с которой Герберт надеялся совладать с помощью элементов домостроя, присутствующих в любом православном неофитстве, отнюдь не собиралась поддаваться мужу. Наоборот, у них открылись сложные противоречия, которых раньше виден был разве что намек с полвершка ростом, а теперь буря буквально начала поглощать обоих, и они лишь силились понять, откуда взялся повод для ссор.
Они обвенчались в церкви, несмотря на то что были к тому времени в нерушимом союзе уже двадцать лет. И все это не с усмешкой, а вполне серьезно, с предварительными выяснениями «любишь не любишь»; священник трижды обвел их вокруг аналоя, трижды напоил вином из серебряной чашицы, венчаются рабы Божьи…
Присутствие в церкви стало для них привычным. Герберт увлекся чтением часов и псалмов. Постигая искусство пономаря, он вещал своим зычным голосом на весь храм. Прихожанам нравилось. Эльза тоже читала, и ее голос казался Герберту странно незнакомым, словно у жены появилось новое увлечение звонить в крошечный колокольчик. Эльза, следуя неизменному веками тексту, жалобно и прилюдно причитала по сорок раз «Господи, помилуй!», и Герберту становилось нестерпимо ее жалко. Он беззвучно рыдал, вспоминая прежнюю свободу и, будучи не в силах отказаться от выбранного пути, покрывался потом от жара близких свечей в своем, с чужого плеча, неудобном подряснике. Что это было? Усугубившаяся разновидность моды на ретро?
Голова шла кругом, но Герберт несгибаемо шел вперед. Он принялся собирать приходскую библиотеку, потом начал проповедовать в тесном кружке старушек и несмелых девиц, от которых веяло нравственными излишествами, организовал воскресные курсы и толковал Священное Писание, превозмогая конфузливо–насмешливый взгляд маловерных мужей, с нетерпением ожидающих окончания словопрений, готовил к исповеди, а окружающие братья–черноризцы, пристально следившие за новообращенным, хотя и придирались к мелким неточностям, не находили в его поведении ожидаемого в подобном случае самовольства. Не было в речах Герберта отсебятины. Он больше не проповедовал непротивления счастью, не искал оригинальных идей. Когда его взгляд блуждал по «территориям прожитой жизни», волюшка ему больше не казалась хлеба слаще, солнца краше… Нимало не конфузясь, сильная, невидимая жизнь овладевала всем его существом, и его внутреннее невидимое существо говорило ему: «Ты так много страдал напрасно, волнуясь о жалкой дырявости своих амбаров, пострадай же за нечто светлое и вечное». И Герберт осознавал присутствие этой связи со светлым и вечным и, казалось, ни за что не согласился бы променять ее на что–то иное.
Его просторное жилище уступило часть пространства храму. Свою гордость — специально пристроенный огромный обеденный зал, Герберт превратил в часовню, чем окончательно зарекомендовал себя в глазах родных и друзей как совершенно спятивший с ума.
5
Вера требует исключительной дисциплинированности мысли. Ну кому, спрашивается, нужен святоша, к поступкам которого не придерешься, а помыслы его чернее черного? Для простоты понимания собственного состояния Герберт легко принял весьма обоснованное предположение, что всему виной пресловутые бесы. Бесы достигли сейчас больших результатов, внушив людям, что их нет. А логика сатаны такова: если нет дьявола, то нет и Бога. Если мы считаем, что дьявол аллегория, метафора, не личность, мы тем самым обезоруживаем себя перед силами зла. Духовная природа не терпит пустоты: если в сердце у нас нет Бога, то его занимает дьявол. Это и есть причина одержимости в наше время. Если ум человеческий бродит по всему свету и всё что ни попадя пропускает через свое сердце, он из своего сердца устраивает проходной двор. И со всем сором, допущенным в сердце, туда входят и бесы. Если ты принял помысел бесовский — ты принял беса самого. Вот таким образом они входят в нас, в человеческое сердце, если мы не бодрствуем духовно, не призываем имя Божье, если ум не занят размышлениями о духовном, не занят Господом. Именно бесы различными ухищрениями побуждают нас взять нож и кого–нибудь ни с того ни с сего зарезать. Именно они, лукавые, поселяют в нашем сердце страсти и нескромные мысли. И действительно, стоило Герберту проникнуться этой концепцией, он стал повсеместно находить ей убедительнейшие доказательства. То бесы заставляли его прочитывать церковнославянское слово «зело» как «зло», то подменяли букву в его газете, и вместо «Христа» выходило «Триста»…
