Кристофер Мур - Ящер страсти из бухты грусти
Мэвис
Мэвис опрокинула стаканчик «Бушмиллз» — сгладить зазубрины раздражения от того, что не удалось никого отоварить бейсбольной битой. Она не очень сердилась на Молли за искусанного клиента. В конечном итоге, тот был туристом, а значит ценился выше тараканов только потому, что имел при себе наличные. Но сам факт того, что в «Пене» что-то случилось, мог немного оживить бизнес. Народ приходил бы послушать байку, а Мэвис любую историю умела домыслить, драматизировать и растянуть по крайней мере на три лишних порции.
Последние два года бизнес катился под уклон. Казалось, людям больше не хочется нести свои беды в бар. Бывали времена, когда в любой день недели на стойке висело три-четыре парня — они вливали в себя пиво и выливали друг на друга горести, а ненависти к себе в них скапливалось столько, что они готовы были сломать себе позвоночник, только бы не видеть собственного отражения в большом зеркале за стойкой. В любой вечер все табуреты занимали бедолаги, которые ныли, ворчали и скулили ночь напролет, переставая ровно на столько, чтобы спотыкаясь добрести до уборной да скормить лишнюю монету музыкальному автомату, воспроизводившему свою обширную коллекцию гимнов жалости к себе. Уныние помогало продавать алкоголь, а в последние годы уныния стало до обидного мало. В нехватке тоски Мэвис винила процветающую экономику, Вэл Риордан и овощные диеты и боролась с коварными лазутчиками тем, что устраивала «счастливые часы», когда по цене одной жирной мясной закуски можно было купить две (ведь смысл «счастливых часов» именно в том и состоит, чтобы очиститься от счастья, разве нет?), однако преуспела только в том, что прибыль упала вдвое. Если Хвойная Бухта больше не в состоянии производить собственную тоску, ее нужно импортировать. И Мэвис начала искать блюзового певца.
Старый негр был в темных очках, кожаной шляпе и сильно ношенном черном костюме, слишком шерстяном для такой погоды. Поверх гавайской рубашки, на которой отплясывали хулу девчонки без лифчиков, спускались красные подтяжки, а на ногах скрипели ботинки с черно-белыми носами. Негр положил гитарный чехол на стойку и влез на табурет.
Мэвис с подозрением оглядела его и прикурила «Тэрритон-100». Еще девочкой ее научили не доверять черным.
— Чем травиться будешь?
Негр снял шляпу, и полированным орехом заблестела бурая лысина.
— Вино вы тут держите?
Мэвис подбоченилась, шестеренки и поршни защелкали:
— Красное пойло или белое пойло?
— А у пойла появился выбор. Раньше имелся только один букет.
— Красного или белого?
— Какого слаще, сладкая моя.
Мэвис шарахнула стаканом по стойке и наполнила его желтоватой жидкостью из запотевшего кувшина.
— Это будет треха.
Негр протянул руку, массивные острые ногти царапнули поверхность, длинные пальцы изогнулись щупальцами — рука напоминала морскую живность, барахтающуюся в отливе, — и промахнулись дюйма на четыре.
Мэвис воткнула стакан негру в руку:
— Ты слепой?
— Нет, просто тут у вас темень стоит.
— Так сними очки, идиёт.
— Нельзя, мэм. Очки входят в сделку.
— В какую сделку? Только попробуй мне тут карандаши продавать. Терпеть не могу побирушек.
— Я — блюзмен, мэм. Слыхал, вам того и надо.
Мэвис посмотрела на гитарный чехол, на негра в черных очках, на длинные ногти на его правой руке и короткие — на левой, на шишковатые серые мозоли на кончиках пальцев и сказала:
— Могла бы догадаться. А опыт есть?
Старик рассмеялся — смех его зародился в глубине тела, по пути наверх сотряс плечи и вырвался из горла, точно паровоз из тоннеля.
— Сладкая моя, у меня опыта поболе, чем у бродячего борделя. Ни разу пыль не садилась на Сомика Джефферсона — с того самого дня, как Господь Бог уронил его на этот здоровый ком пыли. Сомик — это я и есть.
А руку подает как неженка, — подумала Мэвис, — только пальчики протягивает. Она и сама так делала — пока ей не заменили изъеденные артритом суставы. Старый блюзовый певец с артритом ей без надобности.
— Мне человек до Рождества нужен. Сможешь задержаться, или на тебя пыль сядет?
— Я так полагаю, что немного притормозить не грешно. На Восток возвращаться — так ноги от холода протянешь. — Он обвел взглядом бар, сквозь черные очки пытаясь разобрать что-то в грязи и дыму, а потом повернулся к ней. — Да, я, наверное, смогу себе гастроль немного отодвинуть, если… — Здесь он ухмыльнулся, и Мэвис заметила золотой зуб с выгравированной на нем музыкальной нотой. — …Если деньги будут правильные.
— Получишь комнату, харч и процент с бара. Притащишь клиентуру — заработаешь.
Негр задумался, поскреб щеку — седая щетина заскрипела, точно зубная щетка по рашпилю, — и ответил:
— Нет, сладкая моя, притащите их вы. А стоит им услыхать, как Сомик лабает, они прибегут за добавкой. Так вы какой процент имели в виду?
Мэвис огладила поросль у себя на подбородке, распрямив волосы до полных трех дюймов.
— Сначала мне самой надо услыхать, как ты лабаешь.
Сомик кивнул:
— Это можно.
Он откинул защелки чехла и извлек блеснувший сталью «Нэшнл». Из кармана вытащил спиленное бутылочное горлышко, и оно с вывертом село ему на левый мизинец. Сомик взял аккорд — проверить настройку — и сдвинул боттлнек с квинты на нону. Горлышко затанцевало там высоким протяжным воем.
Мэвис вдруг почудился запах какой-то плесени — или мха, наверное, но влажность в баре изменилась совершенно точно. Она принюхалась и оглянулась. Пятнадцать лет ей не удавалось различить ни единого запаха.
Сомик ухмыльнулся:
— Дельта.
И пустился в двенадцатитактовый блюз: линию баса вел большим пальцем, высокие ноты визжали из-под зажима, он раскачивался на табурете, а неоновая вывеска пива «Курз» над стойкой играла разными красками, отражаясь в его лысине и очках.
Дневные завсегдатаи оторвались от стаканов, на секунду перестали врать, а Ловкач МакКолл даже облажался с прямым на восемь шаров за бильярдным столом в углу, чего раньше почти никогда не делал.
И тут Сомик запел — сначала высоко и томительно, потом ниже и с наждаком в голосе:
Одна старая хрычовка на Побережье держит бар.Говорю вам — эта старая хрычовка держит свой дешевый бар.А окажись в ее кровати —Она снимет и с тебя навар.
И замолчал.
— Ты принят, — сказала Мэвис. Из ящика со льдом она вытянула кувшин белого пойла и плеснула в стакан Сомику. — За счет заведения.
Тут дверь распахнулась, грязь, дым и осадок блюза прорезал солнечный свет, и внутрь вступил Вэнс Макнелли, санитар Пожарной бригады Хвойной Бухты. Он громыхнул рацией о стойку и объявил всем, ни к кому в особенности не обращаясь:
— Знаете чего? Пилигримша повесилась.
По завсегдатаям прокатилась волна тихого бурчания. Сомик определил гитару обратно в чехол и поднес ко рту стакан:
— Ну еще бы — в этом городишке печальный денек начинается рано. Еще бы.
— Еще бы, — эхом отозвалась Мэвис и хмыкнула, точно гиена из нержавеющей стали.
Вэлери Риордан
Смертность от депрессии — пятнадцать процентов. Пятнадцать процентов всех пациентов с сильной депрессией лишает себя жизни. Статистика. Жесткие цифры в очень хлипкой науке. Пятнадцать процентов. Покойников.
Вэл Риордан повторяла про себя эти цифры с того момента, как ей позвонил Теофилус Кроу, но легче после того, что сделала Бесс Линдер, ей не становилось. Вэл никогда не теряла своих пациентов. А у Бесс Линдер и депрессии-то никакой не было, правда? Бесс не попадала в эти пятнадцать процентов.
Вэл прошла в кабинет в задней части своего дома и вытащила историю болезни Бесс Линдер, затем вернулась в гостиную и села ждать констебля Кроу. По крайней мере, он парень местный, не шерифы из округа. И она всегда может упирать на конфиденциальность. Сказать по правде, у нее не было ни малейшего понятия, чего ради Бесс Линдер вдруг решила повеситься. Встречались они всего один раз, да и то поговорили лишь полчаса. Вэл поставила диагноз, выписала рецепт и получила чек за полный час. Бесс дважды звонила, они несколько минут беседовали, и Вэл отправляла ей счет, округлив время до следующей четверти часа.
Время — деньги. Вэл Риордан нравились симпатичные вещи.
Вестминстерским перезвоном залился колокольчик. Вэл вышла из гостиной в отделанное мрамором фойе. В кромках стеклянных панелей двери преломлялась высокая худая фигура — Теофилус Кроу. Вэл никогда раньше с ним не встречалась, но слышала о нем. У нее лечились три его бывшие подружки. Она открыла дверь.
Констебль был в джинсах, теннисных туфлях и серой рубашке с погончиками, которая, должно быть, некогда служила частью форменного мундира. Он был чисто выбрит, длинные песочные волосы аккуратно собраны сзади в конский хвост. Симпатичный парень, чем-то напоминает Икебода Крейна[5]. Вэл догадалась, что он уже успел накуриться. Все подружки Тео рассказывали о его привычках.
