Сергей Юрьенен - «Колизей»
Я был согласен с дедом, что слово невеселое. Но при чем тут я? Я ни в какую губернию не еду. Я еду в Белоруссию. «А что это такое?» — придурялся дед.
— Тоже Россия, только Белая.
— Не красная?
— Нет.
— Не серо-буро-малиновая?
— Нет! — смешила меня возможность страны такого цвета.
— Белилами покрасили?
Это были бессильные арьергардные бои. Дед проиграл меня, как «Маленькую» комнату в райсуде на Невском: у мамы права Матери, а у них, отживших свое людям? Кого они могут воспитать? Лишнего человека? Нет. Такому не бывать. Я буду усыновлен и под нормальной русской фамилией стану настоящим советским человеком.
Ленинград был весь в снегу, и мы бы не вышли. Но на ночь глядя уходил наш поезд, а провизии в дорогу не было.
Канал Грибоедова завален до самых парапетов. Над ним стоял морозный дым. Не видно даже красивой церкви со страшным названием Спас-на-Крови. Мы стояли в Елисеевском за мандаринами, волнуясь, что не хватит. Нам повезло. Снова вышли на тротуар с разбросанными корками, которые своим нездешним цветом резали глаза. Величие собора напротив захватило дух. Небо подчеркивало красоту деревьев, занесенных снегом. Мы перешли проспект. Высокий человек фотографировал черно-белый памятник Императрицы. Двое ждали поодаль. Один из них догнал нас и обратился к маме:
— Вы ленинградка?
— А в чем дело?
— Тут вас хотят сфотографировать.
— А кто это?
— Американец. Корреспондент журнала «Лайф».
— Разве иностранцам можно у нас снимать?
— Этому разрешили. Вы не против?
Американец нам с улыбкой помахал.
— Даже не знаю, мы спешим… Вы как посоветуете?
— На ваше усмотрение, гражданка.
Мама подумала и отказалась. — Еще там напечатают в журнале… Бог знает, в каком виде!
Дедушка ворвался перед самым убытием, когда мама уже подворачивала накрахмаленную простыню под матрас, развернутый мне на верхней полке — из тех, что в плацкартном вагоне расположены вдоль прохода с левой стороны. Он уколол щекой, обдал портвейном. Вынул книгу, которая была засунута меж пуговиц на груди. Разочарования я не скрыл. «Но ты же обещал «Трех мушкетеров»?» И даже подписал мне своим красивым почерком на предстоящий день рождения! «Почитай пока эту», — уверяя, что «мушкетеры» никуда не денутся, как и другие книги тоже: весь шкаф, он твой. Твое наследство! Отвлекся, чтобы пожелать всего наилучшего на новых местах маме и отчиму, потом снова поцеловал («Дедуля, не пей!» — успел я прошептать) и, так как поезд незаметно тронулся, бросился проталкиваться через тупо стоящих в проходе пассажиров дальнего следования.
Книга тоже была про Гека. Но американского. Читать ее автор, впрочем, советовал, только предварительно прочтя его же книгу про какого-то Тома Сойера. Я полюбовался на дарственную надпись, на обложку с мальчиками — один белый, другой черный — на фоне большой реки, засунул книгу под тугую подушку и принялся под набирающий скорость перестук смотреть, как озаренные прожекторами хвосты метели хлещут по стеклу с той стороны.
Это было низвержение.
Не однократное: упал — поднялся. Меня уносило по спирали все глубже и глубже. А по мере этого процесса, от меня совершенно не зависящего, Ленинград все больше восходил и превращался в Град Небесный.
Здесь, внизу, мама пришла к тому же, что Зинаида Гиппиус в Париже: «Ты не в изгнании, ты — в послании». Повторялось это мне народной мудростью о том, что не место красит человека, а человек место. Но смысл был тот же. Я призван нести культуру Ленинграда в черные массы. Стать представителем ее и светочем. А чтоб не отрываться от дворцов, ее в себе заключающих, каникулы буду проводить у деда с бабушкой. Ходить там в одиночестве зимой по Зимнему и максимально набирать ее — Культуру.
Одновременно скрашивая старость предков.
Таким образом, ленинградство мое, непрерывное до семи лет, продолжилось пунктирной линией.
На фоне жизни, так сказать, в послании…
Что можно сказать об этом, отогнав свирепые подробности?
В школах я был отличником, но мои «пятерки» мамой не признавались: «Еще бы ты им не был! На таком-то фоне!..» Звучало пренебрежительно. Но «фон» ведь не только задний план. Это еще первооснова. В этом значении фон, на котором я выступал, оказался понятием весьма активным. Сразу наделил и выделил меня ореолом нездешности. Несмотря на мои усилия в обратном направлении. Я понимал, что лучше тушеваться. Но это было невозможно. Стоило открыть мне рот…
Не мог же я заговорить на волапюке мест изгнания. С этим тоже было разночтение. То, что я полагал изгнанием, фон считал оккупацией. Малой из гарнизона, из ДОСов? Оккупантское отродье! По-настоящему убийственные взгляды, от которых холодело все внутри, встретил я только в Литве — где, кстати, впервые в жизни попал и под винтовочный огонь из Чертова ущелья, мимо которого везли меня, к сожалению, не в танке. Но и в Западной Белоруссии, недавно отхваченной у Польши и усмиренной не вполне, запросто могли свернуть шею «байстрюку». Заслуженно или нет — другой вопрос. Но, так сказать, «за всё».
Байстрюк к тому же не держался внутри периметра Домов офицерского состава, как требовало благоразумие и международная обстановка с восстаниями в братских странах народных демократий и разжиганием атомной войны. Нет… Совершались вылазки в действительность. Ничего я дедушке об этом написать не мог, но чувствовал себя снаружи, как на минном поле, и не всегда метафорическом.
Ранней осенью 55-го года, в составе маленькой шеренги таких же гарнизонных байстрюков, я толкал ногой авиабомбу. Мы нашли ее, прыгая в песчаный карьер. Бомба была тяжелая. Стабилизаторы высекали искры из булыжников. Катить было неудобно и далеко. Но меди было столько, что, толкая бомбу по бесконечной Скидельской, я думал о богатстве, ждущем в конце пути. Благородная медь была на вершине прейскуранта, висевшего в лавке утильсырья и вторметаллов над напольными весами — рядом с репродукцией «Сталин и Молотов на прогулке с детьми». Когда мы вкатили нашу медь на платформу весов, стрелку отшатнуло. Армянин, хозяин лавки, все не выходил. Мы обсуждали немедленные траты. Надеялись, что рынок еще работает. Что мороженщица, если повезет, торгует у виадука. Куплю себе сливочное, предвосхищал один. Я, на тот случай, если сливочное в баке кончилось, говорил, что молочное тоже вкусно. Армянин вышел с клиенткой, которую сначала деликатно проводил на улицу. «Ну что у вас там, мальчики?» Бросил взгляд и бросился обратно. Мы вышли за ним. Убежав на ту сторону улицы, армянин улицы, откуда подзывал нас с помощью рук. Когда мы приблизились, он обрел дар речи: «Вы что, мерзавцы, взорвать меня хотите? Это же атомная бомба!»
— Что вы, — усмехнулся я. — Фугас немецкий.
— Откуда знаешь?
— Инструкцию читал.
— Инструкцию он читал…
— По противоатомной защите. Для военнослужащих.
— Атомная не атомная, а вдруг рванет?
— Не рванет. Ее испортили советские патриоты.
— Какие еще патриоты?
— Которые на подземных заводах работали.
— Ты где живешь?
— Зачем вам?
— В этом ДОСе или в том? Я вот приду к твоим родителям!..
И, бросив нас, армянин стал описывать боязливую дугу, направляясь через улицу к воротам воинской части.
После этого случая я погрузился в специальную литературу, которая была у отчима. С грифом «Для служебного пользования»». Учебники, справочники. «Зубришь матчасть? — говаривал он сверху, возвращаясь с дежурств. — Ну-ну…»
Отчим считал, что лишних знаний не бывает, и в книгах — даже «толстых», не по возрасту — угроз не видел.
Жизнь в послании меняла гарнизоны, города, квартиры, номера гостиниц, школы и дворы. Потом фул стоп. Однажды высадили из машины «с шашечками», и на углу нашего отныне дома я прочитал: «Улица Долгобродская».
Прозрение насчет названия — что оно судьбоносное, и что Longway звучит если не лучше, то намного дальше, чем Бродвей — явилось несколько позже. Тогда же, в начале 59-го года, который для рукоплещущего человечества начался с убийства в космосе Белки и Стрелки, а для меня с разбитого в дворовой драке носа, я, десятилетний новосел, пришел к выводу, что предел падения достигнут. Чтобы себя утешить, выпросил у мамы паспорт и пошел записываться в районную библиотеку. Никого снаружи не было. Ноздри смерзались. Лед сверкал. Обратно пошел прокладывать другую дорогу, и за домом, где была библиотека, вся эта Долгобродская открылась мне между заводами до самого виадука. Там был какой-то странный шум. Вдаль уходили и сияли параллели рельс. Но ни трамваев, ни грузовиков. Воскресенье. Полная тишина. И в ней нарастало… да! Тяжеломедное скаканье. Щурясь на солнце, с удивлением увидел коня. Мотая гривой, он несся мне навстречу через Заводской район. Цокая копытами и грохоча телегой, в которую был запряжен. И правил им не какой-нибудь деревенский лихач, а бабка — самая обычная. В темно-коричневом платке и черном плисовом жакете. Одной рукой лихая эта бабка натягивала вожжи, удерживая себя в положении стоя. В другой был бич, которым она нахлестывала битюга по крутым бокам, обмерзшим до сосулек и гнедым. Конь глянул сверху огромным гневным глазом.
