Валерий Баранов - Жили-были други прадеды
Ирка — девочка не моя, а Колькина. Он познакомил меня с ней на второй день после того, как приехал, и я вспомнил, что видел ее весной среди провожающих. Мы стали вместе (я отыскивал кого-нибудь из одноклассниц) вчетвером ходить в кино, кафе, на дискотеки, а когда им нужно было уединиться, мы с подругой валандались где-нибудь поблизости, но домой с Колькой возвращались обязательно вместе. Потому что мало ли что могло случиться, а ребрышки у него еще побаливали, хотя он и отказался уже от резинового бандажа — надоел вусмерть. В первый раз он хотел прогнать меня, когда я за ним увязался. Пришлось потолковать — он логически, я эмоционально, потом он эмоционально, а я логически. Договорились.
А, уходя в партизаны, он поручил Ирку мне. Сделали из меня информатора. Нет, лучше — посредника. Связного, на худой конец. Вот Ирка и вызывает меня на свидания дважды в день, а то и трижды, причем — когда ей заблагорассудится, по ее настроению. Я отделываюсь успокоительным бормотанием по телефону, но иной раз она так пристанет, что приходится идти. С ней, конечно, клёво где-нибудь возникнуть, особенно в кафе, братаны пялятся на нее ошалело, а я при этом могу себе позволить этакое устало-равнодушное выражение: ну и что, мол, такого, и не с такими красавицами сиживали, повиднее бывали.
Мою многозначительно-загадочную мину она воспринимает всерьез, неотрывно смотрит на меня, раскрыв глазищи и забывая хлопать ресницами:
— Ну?!
Хочется брякнуть: «Баранки гну!», — и вдруг становится ее жалко. Ведь совсем еще ребенок, хотя всего лишь на год моложе меня. Я на минутку почувствовал себя старым-престарым перед ней, даже возникла какая-то мудрая мысль, которая сразу же успокоит ее и обрадует, но мысль, не прояснившись, пропала, я остался снова беспомощным и из-за всего этого разозлился — на себя и на всех.
— Чего — «ну»? Терпи. — Я подумал немного и добавил: — Терпи и жди. Жди и надейся. — Еще немного подумал и еще добавил: — Как все женщины мира испокон веков.
Теперь она смотрела на меня, как на самого распоследнего дебила.
Потом опустила ресницы, видно, разглядывая мои или свои туфли. И длилось это, кажется, нескончаемо… Вдруг всё резко изменилось в ее лице, она снова просияла, будто я — не я, а солнышко ясное, и заговорила, принижая голос:
— Вовчик, радость моя… Отвези меня к нему, вот прямо сейчас, не откладывая, у меня деньги есть с собой, я тебе и на обратную дорогу дам, это ведь не так и далеко, правда? Ты к вечеру успеешь домой вернуться, давай, а, Вовчик, миленький…
— Успеть-то, может и успею… если постараться, — растерянно как-то забормотал я, — но ведь я тебе уже говорил, что он не хочет, чтобы ты там показывалась, и велел мне не пускать тебя…
— Ага, Вовчик, значит, ты знаешь, где он прячется, — возликовала она, — а трепался прошлый раз, что только мать знает!
Вот зараза хитрая, поймала-таки меня, простофилю! Придётся принимать удар. Я изобразил хмурость, даже мрачность, добавил решительности и заявил:
— Да, трепался. И что? Нельзя же всякой мелюзге доверять тайны, доступные только серьезным людям.
— Ах, так! Вот, значит, как!
— Послушай, деточка, — я наслаждался мелкой местью, — ну пораскинь мозгами, если таковые ещё остались в наличии, ну зачем ты нужна ему именно там? Здесь — да, нужна. А там? Чащоба, комарье, волки бегают, змеи ползают. Он, может, в дупло старого дуба залез и ружье выставил, а ты что, вокруг дуба будешь бегать или на ветку залезешь?
— И залезу? Подумаешь!
— И будешь сидеть, как сова. А писать захочешь?
— Подумаешь! Да прямо с ветки, вместо дождичка.
Мы уставились друг на друга, видимо, одновременно представили себе «дождичек» и расхохотались.
Что было делать? Перед Иркой не устоишь, она уже хорошо чувствует в себе какую-то таинственную властную сущность и пользуется ею в сугубо личных интересах, эгоистка. Захотелось ей в дупло к возлюбленному Кольке, и всё — подавай дупло!
И она повела меня в кафе, закормила мороженым, зачаровала глазищами и голосом, нарасставляла ловушек и выпытала у меня все тайны. Лопух! Совсем забыл, что я уже старым стал недавно.
Но всё же, тут я настоял, мы договорились так: когда у нас дома всё прояснится, я позвоню ей, сообщу решение предков, а уже потом мы с ней махнем в лес, к тому месту, где устроился Колька. После приятных пыток, которым я подвергся, она, наверное, и смогла бы его найти сама, но я ее запугал, пригрозил, взял железное слово, что без меня она и шагу не сделает, и успокоенный, сытый, слегка торжествующий от того, что все-таки стихию вправил в нужное русло, побрел потихоньку домой.
А деньги ей, оказывается, недавно подарили ко дню рождения предки (отец с матерью, две бабушки, два дедушки и сколько-то там теток и дядек — все скопом на одну именинницу, приличная сумма получилась), подарили с пожеланием здоровья и разрешением купить всё, что ей вздумается. И то сказать — единственный ребенок!
* * *Я шел из магазина и возле дома услышал знакомые, но редко звучавшие слова:
— Приветствую тебя, Владимир Дмитрич!
Под старой рябиной стоял высокий сухощавый человек, в обыкновенной серой рубашке и таких же штанах, с коротко стриженной, седоватой головой, загорелым лицом, поднятой вверх правой рукой.
Для меня он был необыкновенным чуть ли не с третьего класса.
Дядя Сева!
Но какой же он «дядя», если относился к нам с Колькой просто как к младшим товарищам, «корешкам», так он говаривал, и мы с ним были, конечно же, на «ты» и тоже считали его чуть-чуть старшим, но другом, да так оно и было в действительности — если о дружбе.
А вот насчет «чуть-чуть старше» — тут большая закавыка. Он нам не дядя и даже не дед.
Он — прадед!
Хронологически он как бы и не вписывается в поколение наших прадедов, да и в племени дедов еле удерживается — вполне сгодился бы в сыновья деду Володе. Он моложе «дяди» — деда Жени, ему чуть за пятьдесят.
Генеалогия же довольно простая. Наша прямая прабабушка вышла замуж за нашего прадеда Ваньшу — «деда Партизана», летом семнадцатого в возрасте шестнадцати лет. А была она старшей в своей огромной семье, и ее самая младшая тетка — именно тетка! — как раз в тот год и родилась. (Вообще в те далекие времена семьи с пятнадцатью-двадцатью детьми были не в диковину, и, когда, например, у старшей сестры рождался семнадцатый ребенок, младшая сестра могла еще в люльке качаться).
И вот эта самая младшая тетка моей прабабушки — а для меня-то она хоть и двоюродная, но и прабабушка — подрастает, невестится и тоже выходит замуж. И ее муж — так получается — мой прапрадед (пусть и двоюродный). А это уже где-то конец тридцатых годов, а то и начало сороковых. Ну, живут, детей рожают, прапрадед Ларион живым с войны вернулся, опять пошли дети, и последним у них родился Всеволод, наш с Колькой прадед, Так что же, дядя-дед Женя и, тем более, дед Володя, фронтовик и сам уже отец тогда, будут звать младенца «дядей»? Севка — да и всё. И дед Серёга с бабкой Оксаной всю жизнь зовут его Севкой. Мы с Колькой поначалу, по молодости лет, обращались к нему «дядя Сева»», но в одно из своих появлений он стал нас, пацанов, величать: «Николай Дмитрич, привет!», «Владимир Дмитрич, привет!», и приказал нам не «дядькаться», а тоже величать.
И поэтому высокому человеку, стоящему под рябиной с сигаретой в левой и с поднятой правой рукой, я восторженно ответил:
— Приветствую тебя, о благородный Сева Ларионыч!
Мы не виделись почти год. Обычно он появляется у нас в городе летом на пару недель, у него и квартира здесь родительская в центре, там постоянно живут две старушки, может быть, тоже какие-нибудь мои многоюродные прабабки, а сам он давно уже мотается по белу свету. Первая его жена умерла при родах вместе с ребенком. Была потом вторая — развелись. Еще какая-то женщина (это по семейным отголоскам) родила ему дочку и вместе с ней уехала к своим в столичный город — Москву ли, Питер, а может, Киев или Минск, помню только, что именно столичный.
В нашей близкой родне его звали Бродягой, иногда и Чудиком, но скажем, уничижения, презрения или даже насмешки — нет, боже упаси, этого не чувствовалось. Скорее, было что-то от «бежал бродяга с Сахалина…» (Может, он и на Сахалине бывал? — надо осторожненько, невзначай, выспросить.) Было уважение, но какое-то опасливое, был интерес к нему, но с любопытством не лезли — мог насмешливо, едковато, а то и жестко дать отворот. Дядь Женя о нем высказался в своей манере: «Севка — обормот непредсказуемый. Способный, но — обормот!»
— Как живем-могем, Владимир Дмитрич?
— Еще могем, потому и живем, Сева Ларионыч.
— Вот и я так же. Подхожу к вашему дому, смотрю — знакомая «Нива» подваливает, вылезает Женька с каким-то старым толстуном. К вам, значит. Не успел отстояться, еще четыре колеса — Серёга с бабкой твоей, топают всё в тот же подъезд. Опять, значит, к вам. Вывод: затевается какое-то событие. Судя по выражениям лиц прибывающих и отсутствию при них торжественных или печальных предметов, затеваемое событие и не праздничное, и не трагическое. Я в тупике, ибо для построения дальнейшей дедуктивной цепочки недостает информации. Может, подкинешь пару фактиков, Владимир Дмитрич?
