Дорис Лессинг - Муравейник
Потом мальчик вбежал в комнату, где сидели мать и отец, и спросил:
— Почему Дирк желтый, а не темный, как другие кафры?
Последовала пауза. Мистер и миссис Кларк переглянулись.
— Они, видишь ли, бывают разных оттенков, — собравшись с духом, нерешительно сказал наконец мистер Кларк.
Томми вопрошающе уставился на мать, и она с неохотой проронила:
— Он — мулат.
— А что значит мулат?
— Вырастешь — узнаешь. [17]
Томми посмотрел на отца, набивавшего трубку, но тот, поглощенный своим занятием, даже не поднял глаз, и он перевел взгляд на мать, щеки которой пылали ярким румянцем.
— А я и сейчас знаю, — дерзко возразил он.
— Раз так, зачем же ты спрашиваешь? — сердито бросила мать. «Зачем, — хотела она сказать, — зачем ты нарушаешь закон молчания?»
Томми вышел и зашагал к обрыву. Растянувшись на земле у самого края, он задумался, удивляясь, почему он сказал, что знает, когда он ровно ничего не знал.
И все же в какой-то степени он что-то знал. Хотя Томми и не замечал раньше, он вспомнил, что среди детей поселка лишь двое желтых: Дирк и его сестра. Она была совсем крошка и вечно путалась под ногами у старших, когда они играли. Но мать ведь у Дирка черная. Впрочем, как и другие, она, пожалуй, темно-коричневая. А сам Дирк уж если не желтый, так светло-бронзовый. Кожа у него такого цвета, как эта вот глина, будь она чуть темнее. Томми пощупал липкую, влажную землю, посмотрел ка фигурки Бетти и Фредди и, лениво размахнувшись, швырнул их оземь, и они раскололись. Потом он взял Дирка и тоже бросил. Но эту фигурку он кинул, должно быть, слишком осторожно: она не разбилась, и, подобрав, Томми прислонил ее к кустику. Он поднял комок глины, и, по мере того как пальцы мальчика мяли и давили его, стараясь придать нужную форму, он становился похожим на маленькую антилопу... Но не на того слабенького зверька, который умер потому, что его отняли от матери. О, нет! Это была стройная, сильная антилопа с вытянутой вперед головкой, приподнятым копытцем и настороженными ушами.
Пока она не стала совсем как настоящая, Томми, всецело поглощенный своим делом, не поднимался с колен. Но она получилась слишком маленькой, и он остался недоволен. Нетерпеливо смяв только что вылепленную фигурку, он набрал кучку плотной желтоватой глины, побрызгал дождевой водой из старой ржавой железной банки, размял, и глина превратилась в пластичную податливую массу. Потом он начал лепить. На этот раз антилопа должна была получиться только наполовину меньше, чем та — настоящая.
Пока руки мальчика разминали глину, мысли его беспокойно и неотступно вертелись вокруг все тех же мучив- [18]
ших его вопросов: «Почему? Почему? Почему?» — и наконец: «Уж если наполовину черный, а вернее, наполовину белый и наполовину темно-коричневый, то кто его отец?» Казалось, ответ уже вертелся на языке у мальчика, но он так и не осмелился признаться себе, что знает, в чем тут дело, и все же, посматривая на ту сторону, где помахивал своей внушительной палкой мистер Макинтош, он не мог отделаться от мысли: «Ведь белых-то на этом прииске только двое!»
Антилопа была готова. Теперь, чтобы шкурка у нее заблестела, как у живой, мальчик окунул пальцы в ржавую воду и осторожно провел ими по мягкой глине, но она тут же высохла и потускнела. Стоя на коленях рядом с антилопой, Томми представил себе, как она потрескается от солнца и рассыплется, и ему стало очень горько. Он опустил голову, ему хотелось плакать. Он уже заморгал было глазами, но услышал позади тихий свист и обернулся: стоя на коленях, из-за раздвинутых листьев выглянул Дирк.
— Ну что с антилопой, жива? — спросил он.
— Подохла, — буркнул Томми и так пнул ногой глиняную фигурку, что она разлетелась на куски.
— Не надо, она хорошая! — вскрикнул Дирк и бросился подбирать обломки, пытаясь сложить их вместе.
— Не стоит, все равно она растрескается от солнца, — сказал Томми и заплакал, хотя ему и было очень стыдно реветь перед Дирком. — Умерла, умерла антилопа, умерла, — повторял он в слезах.
— Так я достану тебе другую, — удивленно глядя на Томми, утешил его Дирк. — Мать той я убил камнем. Это же очень просто.
Как и Томми, Дирку исполнилось семь лет. И он был такой же рослый и сильный. Но глаза у него были черные, навыкате, и он имел привычку поджимать губы — тонкие и длинные, а не толстые и пухлые, как у негров. Черные мягкие волосы неровными прядями падали ему на плечи, а кожа у него была гладкой и отливала бронзой.
Томми перестал плакать и посмотрел на Дирка.
— Это жестоко — убить камнем мать-антилопу, — сказал он.
Дирк удивленно рассмеялся, обнажив свои крупные белые зубы. Наблюдая, как он смеется, Томми подумал: «Теперь-то я знаю, кто его отец». [19]
Мальчик посмотрел в сторону, где в двухстах ярдах среди низких кустов проскурняка и молочая, залитый солнцем, стоял его дом. Он перевел взгляд на дом мистера Макинтоша, стоявший немного далее, потом взглянул на Дирка. Он гневно вскочил, не понимая, откуда у него такая злость; Томми знал, что больше терпеть не станет, и тогда пришло решение. Он подумал и сказал:
— Нас могут увидеть.
Мальчики встали, но, поднимаясь, Дирк заметил маленькую глиняную фигурку у кустика и подобрал ее.
— Так это ведь я, — тут же сказал он. И правда, хотя она и была сделана неуклюже, фигурка очень походила на Дирка, который весь так и засиял от радости.
— Можно мне взять ее? — попросил он, и Томми такой же гордый и довольный, как Дирк, утвердительно кивнул.
Друзья углубились в кустарник между домами и прошли с полмили. Эта часть лощины в горах была пустынна, никто сюда не заглядывал, гам и суета остались позади. Прямо перед ними высилась скалистая вершина, а внизу, у подножья, приютился высокий, поросший гигантским папоротником и кустами муравейник.
Мальчики вошли под сень этого папоротникового занавеса и сели. Уж здесь-то их никто не увидит. Дирк бережно спрятал маленькую глиняную фигурку в ямку между корнями дерева, потом сказал:
— А сделай-ка антилопу снова.
Томми вытащил нож и, присев на корточки возле упавшего дерева, принялся вырезать антилопу. Мягкая, с гнильцой, древесина легко поддавалась ножу, и к вечеру кусок дерева превратился в неуклюжую фигурку антилопы.
— Ну, теперь-то у нас у обоих кое-что есть, — сказал Дирк.
На другой день мальчики пробрались к муравейнику поодиночке и стали играть, и с той поры так повелось у них каждый день.
Но однажды вечером, когда Томми уходил спать, миссис Кларк не выдержала:
— Я, кажется, говорила тебе, чтобы ты не играл с кафрами!
Томми остановился. Затем поднял голову и, с вызовом посмотрев на отца, спокойно спросил: [20]
— Что же. мне и с сыном мистера Макинтоша играть нельзя?
На мгновение у миссис Кларк захватило дыхание, и она зажмурилась. Потом она открыла глаза и умоляюще посмотрела на мужа, но мистер Кларк занялся трубкой. Томми подождал немного, пожелал им спокойной ночи и ушел в свою комнатку.
Неторопливо раздевшись, он забрался в узкую железную кровать и тихонько улегся, прислушиваясь, как бухают толчеи: бух, бух, золото, золото, бух, бух.
А на той стороне, в поселке, плясали, и бешеный ритм тамтама напомнил Томми, как лихорадочно билось у антилопы сердце в ту ночь, когда она лежала у него на груди. В окно он видел длинные, ярко вспыхивающие языки пламени от костров, а на их фоне кружились в дикой пляске темные силуэты. Они взвизгивали и завывали, и казалось, будто это яростный ветер рвется из тесного ущелья в горах.
В комнату быстро вошла миссис Кларк. Она плакала.
— Томми, — сказала она, присев в темноте на краешек кровати.
— Да? — настороженно отозвался он.
— Не повторяй этого, Томми. Никогда не повторяй. Томми промолчал. Рука матери настойчиво сжимала его руку.
— Отца ведь могут уволить, — лихорадочно продолжала она. — Мы нигде и никогда не получим таких денег. Никогда. Ты должен это понять, Томми.
— Я понимаю, — жалея и в то же время ненавидя ее, холодно сказал он.
— Только не говори этого, Томми, никогда не говори. Она поцеловала его, вложив в этот поцелуй и просьбу и горячую любовь, и, затворив за собою дверь, вышла. Мужу она сказал, что Томми пора в школу, и на другой же день написала туда письмо, чтобы договориться об условиях.
Отныне четыре раза в год Томми стал ездить в город. Он добирался туда на автомобиле и поездом, путь этот был не короток. Четыре раза в год он приезжал на каникулы. Мистер Макинтош сам отвозил его на станцию. Он давал мальчику десять шиллингов на карманные расходы, а когда приезжал встречать его на автомобиле вместе с родителями, спрашивал: «Ну как там в школе, сынок?» [21]
«Неплохо, мистер Макинтош», — отвечал Томми, и Макинтош продолжал: «Мы выведем тебя в люди, мальчик».
Когда он так говорил, щеки матери вспыхивали от гордости ярким румянцем, и она поглядывала на мужа, который растерянно улыбался.
