Андрей Столяров - Личная терапия
– Это просто, чтобы вы были готовы.
Я его заверяю, что, разумеется, подготовлюсь. Список возможных вопросов сейчас прорабатывается. Ответы на них у меня скоро будут. Может быть, и не блестящие, но вполне, на мой взгляд, пристойные. Во всяком случае, я полагаю, что краснеть не придется.
И все-таки я, наверное, отвечаю что-то не то. Я это вижу по раздосадованному, на миг потерявшему начальственную приветливость лицу Ромлеева. У него, по-моему, даже веки становятся твердыми. Голос однако сохраняет прежнюю доброжелательность.
– Ну, я очень рад, Валентин Андреевич, что мы с вами договорились.
И в тот же момент между нами возникает Клепсидра с сотовым телефоном в руке. Она оттесняет меня плечом и снизу вверх, как собачка, протягивает трубку Ромлееву.
– Вас из Италии, Сергей Никанорович…
Ромлеев кивает мне на прощание и берет трубку. И хотя звонок из Италии, конечно, никто специально организовывать бы не стал: как его организовать, организовать его невозможно, у меня опять возникает чувство, что это было заранее предусмотрено. Чтобы Ромлееву позвонили в тот самый момент, когда он сказал мне все, что хотел.
Я не могу отделаться от этого ощущения.
Тем более, что и Клепсидра, выполнившая служебный долг, разворачивается и аккуратно оттесняет меня от Ромлеева еще дальше. Я теперь тоже оказываюсь за отграничительной линией.
– Извините, это довольно важный звонок.
Платиновая шевелюра ее слегка вспыхивает. Клепсидра делает еще шаг, и я оказываюсь уже на ступеньках лестницы. Клепсидра возвышается надо мной как памятник императрице Екатерине. Смотрит же она так, будто не понимает, что я здесь вообще делаю.
В автобусе, я обдумываю разговор с Ромлеевым. Несмотря на явную бессодержательность, он все-таки оставил внутри какое-то тревожное ощущение. Дело здесь, разумеется, в фигуре Мурьяна. Этот человек вызывает у меня самые противоречивые чувства. У нас, в общем, неплохой институт. Он не слишком велик, но в той области научно-прикладных исследований, которыми мы занимаемся, представляет собой довольно заметную величину. Во всяком случае, работы, сделанные в институте, привлекают некоторое внимание, а сотрудники, даже не имеющие степеней, постоянно участвуют в различных симпозиумах и конгрессах. В этом есть несомненная заслуга Ромлеева. За четыре года своего пребывания на посту директора он сумел вывести институт на весьма устойчивые позиции. Ромлеев чуть ли не первый у нас в стране наладил «полевые» социометрические замеры, и теперь результаты этих замеров охотно берут аналитические центры в Москве. Деньги из этого возникают вполне реальные. Он также чуть ли не первый, каким-то особым чутьем, понял необходимость независимой социологической экспертизы. Сейчас у нас уже целая группа работает над соответствующими оценками. Заказов здесь даже больше, чем мы способны освоить. Я уже не говорю о грантах на фундаментальные разработки. До Ромлеева гранты во всем институте имели два-три человека. Да и те толком не понимали, что с ними делать: основное время тратили не на исследования, а на бухгалтерские отчеты. Теперь же на грантах сидит чуть ли не половина наших сотрудников, а их поиском и оформлением требуемых документов занимается тоже – особая группа. «Грантовики» таким образом освобождены от рутины. И, наконец, Ромлеев сумел добиться того, перед чем в бессилии отступили его предшественники. Он наладил выпуск институтского «Вестника» сразу на двух языках, и добился его включения в каталог научных подписок. Причем издание «Вестника» в англоязычном формате выходит не через полгода, как этого следовало бы ожидать, а практически одновременно с русскоязычной версией. Для представления института за рубежом, для тех же конгрессов, для получения грантов это имеет исключительно большое значение.
В общем, никто, пожалуй, уже не рискнет отрицать, что у Ромлеева – блистательные менеджерские способности. Вероятно, как раз такие, какие должен иметь директор современного института. Правда, именно это ему в последнее время и ставят в упрек – то, что вместо научной работы он занимается чисто организаторской деятельностью. Поднимается, так сказать, на заслугах других. Такие осторожные мнения мне приходилось слышать. Я с этим категорически не согласен. Человек в своей жизни, по-моему, должен заниматься исключительно тем, что ему близко и что по-настоящему нравится. Большинство людей в зрелом возрасте впадают в депрессию только лишь потому, что они заняты не своим делом. Умение найти то, к чему ты действительно предназначен, тоже – несомненный талант. Он встречается редко и проявляется, кстати, далеко не у каждого. Зато только он делает жизнь – жизнью. И если человеку нравится именно организаторская работа, если она захватывает его целиком, не оставляя ни одной свободной минуты, если там брезжит смысл, которого ему больше никакая деятельность не дает, то пусть он занимается именно ей, а не просиживает годами в лабораториях, мучая себя и других. Лучше уж блестящий организатор, способный обеспечить внятный научный процесс, чем посредственный исследователь, копающийся в каких-то второстепенных деталях. Тем более, что посредственным исследователем Ромлеева тоже не назовешь. У него есть ряд работ вполне достойного уровня. Его «картирование доминант» произвело в свое время даже небольшую сенсацию, а его докторская диссертация по социологике до сих пор имеет очень неплохую цитируемость. Другое дело, что цитируемость эта была бы, конечно, ниже, если бы Ромлеев не занимал пост директора. Но это уже – оборотная сторона медали. Вряд ли стоит придавать ей какое-то решающее значение. Главным, на мой взгляд, все же является то, что Ромлеев пока не слишком ревниво относится к чужим научным успехам. Он еще способен радоваться достижениям собственных подчиненных и, что гораздо важнее, – помогать им в продвижении их идей. Для руководителя – это ценнейшее качество, и, наверное, благодаря этому институт представляет собою такой живой исследовательский коллектив.
Однако и на солнце бывают пятна. И вот одно из таких пятен, по крайней мере с моей точки зрения, представляет собой Мурьян.
Психологически это достаточно любопытный случай. Если бы меня попросили одной фразой определить, чем Мурьян занимается, я бы, не колеблясь, ответил: делает гадости. И это полностью соответствовало бы действительности. Для Мурьяна и в самом деле нет большей радости, чем уколоть человека исподтишка: выставить его на посмешище, продемонстрировать его глупость, безграмотность, корыстные или какие-нибудь злокозненные намерения. Причем не имеет никакого значения, чем человек руководствовался реально: Мурьян любому, даже самому возвышенному поступку может придать оттенок низменности. Я, например, помню, как на защите у Пеленкова, когда отговорили уже и научный руководитель, и соответствующие оппоненты, зачитаны были положительные отзывы на работу, вообще все шло к благополучному завершению, Мурьян внезапно попросил слова и скорбным голосом (он всегда выступает так, словно скорбит о человеческих недостатках) поведал ошарашенной аудитории, что оказывается схема, положенная в основу одного из диссертационных разделов, принадлежит вовсе не соискателю, а совершенно другому, недавно умершему сотруднику института. Вероятно, это следовало как-то отметить, Егор Аркадьевич. Вы не считаете? Иначе получается, на мой взгляд, не слишком красиво… Тонкая подлость здесь заключалось в том, что на самом деле схема была на девяносто процентов разработана самим Пеленковым. Просто поскольку приятель, с которым он начинал эту работу, действительно умер, Егор оформил и напечатал ее лишь под одной фамилией. Пусть у человека будет посмертная публикация. Кстати, Мурьян об этом прекрасно знал. Только как это объяснить присутствующим на защите посторонним людям? Зачем вообще надо было поднимать этот вопрос? Да еще намекать, что работа была тайком «позаимствована» у настоящего ее автора? С тех пор Егор Пеленков с Мурьяном не разговаривает.
Или, скажем, история с утверждением главного редактора нашего «Вестника». Когда обсуждалась кандидатура Феликса Эдельштейна (чисто формально, Феликс Григорьевич к тому времени руководил «Вестником» уже месяцев восемь) именно Мурьян тем же тоном – со скорбью о мелких человеческих недостатках – вдался в рассуждения о том, что можно ли назначать главным редактором человека, первым действием которого на данном посту было назначить себе зарплату – в пять раз больше, чем у любого другого сотрудника института. Лично он, Мурьян, конечно, относится к Феликсу Григорьевичу с искренним уважением, у него, Мурьяна, даже и мысли нее возникает, что здесь может быть что-то не так, но согласитесь, Феликс Григорьевич, как-то это не слишком красиво… И опять расчетливая подлость Мурьяна заключалась в том, что на самом деле Феликс Эдельштейн ни копейки из этих денег не получал. Он выписывал их, разумеется, на себя, но раздавал в качестве предварительных гонораров авторам будущего журнала. А как иначе привлечь их к сотрудничеству? Как иначе собрать материал в издание, которого еще нет? Но ведь не будешь же объяснять это на открытом собрании. Да еще в присутствии председателя Комитета по науке и образованию администрации города. К чести Эдельштейна, следует отметить, что в отличие от Егора Пеленкова он с Мурьяном после данного случая общаться не перестал, да это и невозможно, поскольку они работают в одной редколлегии, но зато теперь разговаривает с Мурьяном таким бесцветно-вежливым голосом, будто обращается не к человеку, а к ядовитому пресмыкающемуся.
