Валерий Ваганов - На взлетной полосе
Между темными кронами сосен прятались двухэтажные корпуса «Ближней дачи». Бетонная полоса уржумской дороги поблескивала металлически, пропадая на поворотах, и снова появлялась и обходила дом отдыха стороной. Потом, словно набрав скорость, наискосок разрезала долину.
Коршунов любил дорогу. В тихие безветренные ночи он часто слышал гул тяжелых машин, с шелестящим свистом их обгоняли междугородные автобусы. А грузовики шли сплошным потоком, почти упираясь друг в друга бамперами, и дорога уверенно выводила их на простор из горной карусели. Где-то там, за озером ухали взрывы и урчали бульдозеры. Коршунов замирал в такие минуты, вытягиваясь всем телом, вздрагивая при каждом взрыве с какой-то радостной отрешенностью, представлял, как поедет туда сам при первой возможности и попросится на работу. Но дни шли один за другим и не выпускали его, затягивали в суете, в мелочи…
Садилось солнце, день мерк, гас, и исчезали тени на склонах гор. Коршунов выбрался на тропинку, сосны сразу заслонили горизонт, подступили вплотную. Пропала дорога, озеро и река. Лес сомкнулся над ним, наполнив темноту неясными шорохами и треском. Он невольно ускорил шаг, хлынул в лицо густой воздух, пах он хвоей, мокрой землей, прелью листьев, но до дому было далеко. Коршунов перевел дыхание, пошел медленнее. И вспоминал утро, такой же лес, такой же запах хвои…
Тропинка была скользкая от росы. Только что рассвело, деревья стояли не шелохнувшись, словно прислушиваясь. Таял туман в низинках. Он шел, закинув пиджак за спину, и холодный воздух покалывал тело под тонкой рубашкой. Сердце стучало ровно, в каждой мышце бурлила первобытная радость.
Возле лесниковой избы Коршунов остановился, достал воды из колодца. Пил большими глотками, с трудом удерживая в руках тяжелое, окованное железом, ведро. Потом, ощутив на себе чей-то взгляд, повернулся. За пряслом в трех шагах стояла высокая старуха. Заговорила торопливо, потрясая костистым кулачком:
— У-у-у, кобель бесстыжий… Все вижу, все… Кажин день бегаешь, крутишь бабе голову.
Коршунов вздрогнул от неожиданности.
— Напрасно вы так, Глафира Федоровна…
— Иди, иди… откуда пришел. А колодца моего больше не касайся… У-у-у… — старуха повернулась и пропала, словно растворясь в тумане. Коршунов улыбнулся и поставил ведро. Никуда не уйдешь, никуда не спрячешься. Все равно найдут, увидят. Черт носит эту старуху. Неужели следила, подумал он.
Между деревьями уже белели корпуса «Ближней дачи», доносилась тихая музыка и шарканье метлы по асфальту.
Жил Коршунов на втором этаже. Лестница и коридоры были еще пусты, безмолвны. Он поднялся к себе и упал на кровать. Но уснуть не мог. Снова в памяти возникало узкое лицо старухи, черный платок ее. Конечно, знают все и про меня, и про Катерину, только по уголкам шепчутся, ухмыляются, а эта не выдержала, сказала. И сразу захотелось бежать отсюда. Просто выйти на уржумскую дорогу, руку поднять, любой довезет, да и вещей у него — один потертый чемоданишко. А как хорошо было здесь, когда приехал, всего четыре месяца назад…
Стоял июнь, жаркий, с частыми ночными грозами, плыли высокие дымчатые облака, а над озером с сухим шелестом носились ошалелые стрекозы. Лес жадно впитывал и тепло, и влагу, поднимались травы на полянках, и играла рыба в тихие вечера. Коршунов вдыхал этот воздух полной грудью, так что ноздри его вздрагивали по-звериному.
Он когда-то жил в деревне, потом долго работал на заводе, и за все время ни разу не приезжал в родные места, родители умерли давно. Он помнил лишь похороны матери, и всю родню на поминках, они сидели тесно, плечом к плечу, одной стеной, и губы блестели от жирной баранины. А после, выпив, затеяли долгий, обстоятельный разговор о разделе имущества, пожила покойница, попользовалась, теперь и нам пора. Спорили до хрипоты. Коршунов хотел вмешаться, остановить, уж больно по сердцу хлестнуло, когда в сундучки материны полезли. Дядя Алексей оттолкнул его, вывел в сени, зашептал скороговоркой: «Ты городской, на всем готовом, а нам детей поднимать. Не встревай».
Чужой стала деревня, потому что жили в ней чужие люди, но запахи леса, реки остались в памяти, и в первые дни он испытывал странное чувство своей растворенности в тишине полуденных лесов, все возвращалось, словно далекий сон, и исчезало, едва он успевал прикоснуться к этому…
В лесу быстро темнело, начался тихий мелкий дождь. Коршунов прибавил шагу, потом свернул в сторону и вошел в беседку. Здесь сидели отдыхающие, играли в домино. Остальные ждали своей очереди, дымили папиросами. Вверху горела сильная лампа, лица их, еще не остывшие от азарта, были озабочены, они разговаривали вполголоса о делах, которые остались у них там, в городе.
Неделю назад на «Ближнюю дачу» приехала новая смена. Дни заезда всегда были суматошные, шумные. Люди вылезали из автобусов со своими рюкзаками, чемоданами, растерянно топтались на остановке, их встречали, разводили по комнатам. Придя в себя после дороги, они расходились по лесу, и их голоса гулко возвращало эхо.
В такие дни девушки-подавальщицы в столовой поминутно шушукались, разглядывая мужчин, а мужской персонал подтягивал животы и расправлял плечи. Даже физкультурный руководитель Федя сбрасывал на некоторое время свои стоптанные кеды и надевал рубашку, галстук завязывал. От этого шея его быстро становилась красной, и он то и дело вертел головой, словно пытаясь вылезти из тесного воротничка.
Коршунов встречал отдыхающих на пороге своей слесарки. Дел у него было немного, и прислонясь к косяку, стоял, попыхивал сигаретой, просто так, на счастливых людей посмотреть.
Этого человека он заметил сразу, едва только тот подошел к главному корпусу. Что-то неуловимо знакомое было в походке его, манере поворачивать голову — Коршунов никак вспомнить не мог. Среднего роста, человек двигался неторопливо, мельком оглядывая встречных. Белая полотняная кепочка, серый костюм в полоску. Неужели из наших, заводских, подумал Коршунов. Ладони стали мокрыми, и нехорошо застучало сердце. Он торопливо докурил и спустился к себе в слесарку…
И сейчас, в беседке, Коршунов снова увидел его. Он сидел напротив, широко уперев локти в стол, папироса дымилась в отведенной руке. Потом партия кончилась, костяшки бросили, мужчины поменялись местами. Коршунов неожиданно почувствовал его ладонь на своем плече.
— Давно здесь?
— Пятый месяц, — тихо ответил Коршунов. — Я что-то не припомню вас…
— Из литейного я. Сычев фамилия. Неужели забыл?
— Завод большой.
— Возвращаться не думаешь?
— Мне и здесь хорошо. Лес, чистый воздух. Тишина.
Коршунов опустил голову. Вспомнил сразу и литейный цех, и мастера со второго участка, приходил к ним однажды, вроде как опыт перенимать. Покрутился, во все уголки заглянул, а после ушел потихоньку.
— Воздух что надо, ничего не скажешь. — Сычев погасил папиросу и встал, направляясь к выходу. — А твою механику мы у себя применить собираемся…
Коршунов долго сидел, слушая, как стучат доминошники, потом тоже вышел из беседки. Дождь кончился, лес тихо покачивал вершинами. Слабо доносилась музыка с танцевальной площадки, в темной воде покачивались яркие сентябрьские звезды. Он шел, дотрагиваясь ладонью до мокрых стволов, словно прощаясь с ними, после повернул на огни ближе к людям.
На бетонном пятачке кружились пары. Мелодия старого вальса вернула его в действительность. Он сел на скамейку, посмотрел на ярко освещенный круг. Танцевали бухгалтеры и сталевары, шоферы и плотники. Женщинам было, в основном, под сорок, скучный заезд, сокрушался Федя, но вальс был из их молодости, а долго ли все вернуть, лишь закрыть глаза, откинуть голову и кружиться, пока играет музыка… Как давно это было, даже вспомнить страшно, а теперь дети, семья, работа, только и отдохнешь, когда в отпуск вырвешься. И разглаживались морщинки на лицах, ярче блестели глаза. А высоко над ними шумели сосны.
— Что с тобой сегодня? — спросила Коршунова Валентина. — Не танцуешь, по уголкам прячешься?
— А-а-а, надоело.
Она нетерпеливо повела плечами.
— Пойдем, что ли?
— Не хочется.
— Видать, вконец тебя Катька замучила, — решила Валентина и направилась дальше. К ней сразу же подлетел старичок пенсионер, из бодрячков, которым можно дать и сорок, и шестьдесят. Он поклонился Валентине и пригласил. Та губки поджала, но деваться было некуда, не отказывать же на виду у всех. Вымученно улыбнулась и положила ему руку на плечо.
В середине танцплощадки мелькала белая рубашка физрука Феди. Освоился, наконец, и он. Коршунов снова ушел в лес, уж слишком неестественным показалось ему на этот раз отпускное веселье, словно с первого дня все условились о правилах игры, чтобы забыть все, что осталось там, за автобусной остановкой.
В темноте шушукались, временами раздавался звонкий женский смех, потом опять тишина, неясное бормотание. Уберите руку, нет не уберу, ох, какой вы, однако, да, а что?
