Мухаммед Юсуф Аль-Куайид - Война на земле Египта

К такому убеждению писатель пришел в результате полутора десятилетий напряженной и активной творческой деятельности в условиях сложной и быстро меняющейся общественно-политической обстановки в Египте.

Война на земле Египта

Омда

Не знаю, с чего начать. Мне казалось: вчерашняя ночь — самая знаменательная, я бы сказал историческая в жизни моей семьи. Я уснул опьяненный этим чувством. Но сегодняшние события повергли меня в смятение, и не знаю даже, какое чувство преобладает в моей душе. О, вчера был великий день. Впервые за столько лет в сердце мое вошла радость — наша честь восстановлена! Земля, которую отобрали в пятьдесят четвертом году, возвращена нашей семье! Нет, описать вчерашний день невозможно, не бывает счастья большего, чем возвращенье земли. Испытав его, остается лишь умереть. В тот миг, когда до меня дошла весть о справедливом решении суда, восстановившем наши права на землю, я невольно взглянул в сторону кладбища: наверняка, в это мгновенье рассыпался красный кирпич, положенный под голову моего отца. Перед смертью он сказал мне, что не будет знать покоя, покуда земля наша в руках чужаков, и твердый, как камень, кирпич не даст ему вкусить сладость вечного сна, а разрушить кирпич сможет лишь истинная радость.

И вот земля вернулась. Мужчины стреляли в воздух, женщины выкрикивали загруды, шум празднества утих лишь после полуночи. Я обессилел от полноты чувств. Сердце колотилось до боли в груди. Ложась спать, я предупредил домашних: пусть поутру не будят меня — надо же отоспаться за все эти годы — как-никак двадцать лет. На завтра особых дел у меня не было, и я подумал, дай-ка я поваляюсь, понежусь, как в добрые старые времена. Вот так оно было вчера. Да, время летит! На рассвете, еще до того, как на подворье запели петухи, напал на меня кашель и не отпускал, пока я не выблевал все содержимое желудка. А потом уже сон не шел. С некоторого времени у меня вошло в привычку проводить все ночи в комнате моей последней жены. Кое-кто, может, и скажет: ясное дело — новая женщина всегда манит к себе. Но последняя жена для меня вовсе не новая женщина, мы прожили вместе уже много лет. А привычка моя объясняется просто: у нее в комнате я отдыхаю. Мне нравится там… После приступа кашля началась головная боль, словно кто-то мотыгой молотит по черепу. Я понял: больше мне не уснуть, и поднялся с постели. Открыл окно, впустил в комнату свежий ночной воздух. Немного полегчало. На ясной глади неба светились две звезды, словно их забыли погасить, а на северной стороне виднелась комета. Свет, вливавшийся в комнату через окно, был еще напоен синевой ночи, но к ней примешивались уже серые краски рассвета. Надо было ждать восхода солнца, когда я обычно выхожу во двор усадьбы. Я кликнул служанку, велел принести воды для умывания и омовенья. Она пришла с кувшином и медным тазом, полила мне. Вместе с водой из кувшина мне на руки выпал комочек земли. Я сдержался, не накричал на служанку. Жена подала чай. Поднеся позолоченную чашку к губам, я отхлебнул, чай показался мне горьким, я выплюнул его на таблийю. Жена забыла положить сахар. Я сказал про себя: дай бог, к добру. Но испугался. А испугался не зря — вчерашняя радость была уж чересчур велика. Поделом этим сукиным детям. Завтра все, что было у нас отнято, вновь станет нашим. Но когда жизнь посылает такое счастье, становится страшно.

Во время утренней молитвы я то и дело сбивался, читая «Фатиху», никак не мог сосредоточиться, а когда у меня стал дергаться левый глаз, уверился: что-то должно случиться. Окончив молитву, спросил жену, какой нынче день, и, узнав, что не пятница, немного успокоился. Ведь известно: в пятничном дне есть злополучный час. Жена принесла поднос с завтраком. Я откинул салфетку, белый пар поднялся над стаканом горячего молока и тарелкой с яичницей. Но ни яичница, ни бобы, ни сыр, ни зеленые листья салата не пробудили во мне аппетита. Я разломил пополам лепешку, отщипнул кусочек, пожевал, с усилием проглотил и больше ни к чему не притронулся. Зато чаю выпил несколько чашек. Вымыв руки, сказал жене:

— Слава Аллаху.

Ресницы ее задрожали, брови поползли вверх.

— Тебе не понравилась еда?

— Просто не хочется есть.

Я направился к шкафу, одеться для выхода. Жена подошла ко мне и прижалась полной грудью к моей спине. Я почувствовал неловкость, и чем сильнее она прижималась, тем хуже мне было — я думал о своем несчастье. Жена спросила, неужели я уйду без завтрака. Я вышел, ничего не ответив. Из новой части дома, выстроенной специально для нее, перешел в старую. Там все комнаты были еще закрыты и царила тишина. Вот комната первой жены, которую в доме называют старшей госпожой. Она — мать моих взрослых сыновей. Напротив — комната второй жены, дальше — комнаты сыновей. Я повернул к загону для скота. Животные тоже еще спали, пережевывая жвачку. Их челюсти медленно и лениво двигались, но глаза были закрыты. Лоснились вылизанные языками донца пустых ясель. Не спал один лишь пес, он, едва я вошел в загон, кинулся ко мне, завилял хвостом и стал тереться об мою ногу. Убедившись, что скотина в порядке, я проверил амбары с зерном, с удобрениями и инсектицидами, сарай, где хранился инвентарь для полевых работ. Все было на месте, все заперто. Я вышел во двор. Никто не удивился, видя меня на ногах в столь ранний час. Возвращение земли, — решили люди, — гонит от меня сон. Ведь это не земля вернулась, возвратилась сама жизнь. Я сел, закурил. Стали подходить ночные сторожа сдавать оружие и патроны. За ними явился сторож, дежуривший у телефона. Гляжу: идет как-то странно, ноги заплетаются и вид испуганный. Подал он мне тетрадь с записями телефонограмм, поступивших за ночь. Я рассердился: чего это вдруг он сует мне тетрадь, а не зачитывает, как всегда, вслух телефонограммы. И руки-то у него трясутся, и слова не идут с губ. Вырвал я тетрадь. Первая же телефонограмма объяснила его страх: моего младшего сына призывали в армию. Вот оно что. Да, с самого утра нынешний день сулил недоброе. Я откинулся назад и, прислонясь спиной к стене дома, громким голосом призвал милость Аллаха на своего покойного отца. Он всегда опасался удачи и часто говаривал: если жизнь кладет тебе в правую руку великую радость, левая — наверняка пуста. И знаешь, почему? Одной рукой она отбирает то, что дает другой. Теперь-то я убедился: батюшка мой воистину был прозорливец. Сторож по-прежнему стоял передо мной, а я держал в руке тетрадь и, не скрою, был в полной растерянности. Вспоминал прошлое. Отец мой умудрялся творить чудеса, да и я был когда-то не промах.

Опять заболела голова. Мысли накатывались, как волны, то унося меня куда-то на край света, то возвращая на лавку возле дома. Я отпустил сторожа. Телефонограмма осталась у меня. Я смотрел перед собой невидящим взглядом. Когда моему отцу случалось попасть в подобное положение, он смеялся, и глаза его цвета весенней зелени блестели. Он говорил, смеясь: ничего, даже сам Абу Зейд пролагал себе путь хитростью. Но я не мог ничего придумать. Подошедший дневной телефонист был удивлен, увидев, что я сижу с потерянным видом в клубах табачного дыма. Он вежливо осведомился о моем здоровье, но мне не хотелось ему отвечать. Стоящие рядом объяснили, в чем дело, указав на бумагу, которую я держал в руке. Я вспылил видя, как он рассмеялся, а телефонист сказал: все это, мол, пустяки, над ними не стоит даже ломать себе голову. Подошел ко мне и шепнул одно только слово: маклер. Я не понял, что он имеет в виду, и он пояснил: маклер может обстряпать любое дело, даже самое сложное. Тут я вспомнил человека, которого вся округа называла маклером, забыв его настоящее имя. Он брался за все, оказывал любые услуги. А по профессии был учителем начальной школы. Его в свое время арестовали не то за взятку, не то за подлог, теперь уже не вспомню, и отдали под суд. Поскольку у правительства день что год, судебное разбирательство длилось несколько лет, сперва в районном суде, потом в провинциальном и, наконец, в верховном суде в Каире. В конце концов его осудили, он подал было апелляцию, но ее отклонили и подтвердили решение суда. Учителя уволили с работы и лишили учительского звания.

Я, наверно, вас заговорил. Странно, но едва человек начнет о чем-то рассказывать, слова, как зернышки четок в руках имама — одно тянет за собой другое, и уже трудно остановиться или вернуться назад, объяснить непонятное. Слушая телефониста, толковавшего про маклера, который знает выход из любого положения, я колебался. С одной стороны, мне хотелось, чтобы сын пошел в армию и научился там уму-разуму. До каких пор быть ему баловнем?! Ведь я не вечен, и когда-нибудь он останется один. Но мне трудно было решиться отпустить его от себя даже на один день. Он у меня последыш. После его рожденья я заболел и сколько ни ездил по врачам, какими лекарствами ни лечился — все напрасно, ничто не помогало. Тут-то я и понял: самое страшное для человека — потерять здоровье. Здоровье, оно дороже всех богатств. В конце концов сделали мне операцию, удалили простату. Предварительно объяснили: это единственный выход, и заставили дать расписку в том, что я согласен на операцию. Куда мне было деваться? Держа в руке карандаш, я думал: нет, дело это надо сохранить в тайне. Никто не должен заподозрить правды. Ведь удаление простаты означает утрату мужских способностей. Если об этом узнают в деревне, кое-кто может сказать: мол, я не гожусь больше в омды. Дескать, омда должен быть полноценным мужчиной. Самому-то мне это было не важно, сыновей у меня полон дом. И все же, вернувшись домой, я загрустил. И еще больше полюбил младшего. В деревне эту любовь объясняли так: он-де, сын младшей жены, а она по годам годится в сестры моим старшим детям. И никто не докопался до истины. По дороге из больницы я долго размышлял, у которой из трех жен я буду ночевать, обдумывал свои отношения с каждой. Первая жена на дух меня не переносит. Вторая смертельно уязвлена тем, что после нее я женился еще раз. Оставалась третья. Я решил: лучше всего открыть тайну ей одной. Чувствовал я себя неважно; спал плохо, то и дело просыпался. Бессонница превратила мои ночи в кошмар. Я поставил у изголовья приемник и сердился, когда все станции заканчивали передачи, а мне еще предстояло полночи коротать в одиночестве. С тоской вспоминал я те годы, когда мне не хватало ночи, чтобы выспаться. Со временем я стал все больше опасаться своей последней жены, молодость ее и свежесть внушали мне страх. Но и уйти от нее я не мог. Как оставить ее одну в комнате? Я молил Аллаха дать мне силы терпеть эту пытку, именуемую ночью, и продолжал жить у нее. Я часто спрашивал себя, зачем люди так мучаются? Не лучше ли сразу отдать богу душу, чем умирать вот так, медленной смертью? Вернусь к моему сыну. Мне трудно было расстаться с ним даже на один день. Впрочем, об этом я уже говорил. Но есть и другая причина моей привязанности к нему. Дело в том, что его старшие братья тоже не служили в армии. Моего первенца освободили от воинской повинности по закону о сыновьях омд. Следующий, или как говорят у нас в деревне, его «поголовник», получил освобождение потому, что выучил наизусть Коран и стал факихом, знатоком слова господня. За третьего я уплатил двадцать фунтов отступного. И это в те времена, когда фунт был фунтом и стоял двадцати нынешних. Нынче все обесценилось, ни на чем нет божьей благодати. Мать моего четвертого сына была самой красивой женщиной в деревне. Эх, миновали славные денечки. Вернутся ль они опять? Уверен, что вернутся. Тем более, первые добрые вести уже дошли до нас. Так вот, с матерью четвертого сына я развелся тайно, только на бумаге. А после развода он стал единственным кормильцем своей разведенной матери.