Олег Лукошин - СУДЬБА БАРАБАНЩИКА. ХАРДРОКОВАЯ ПОВЕСТЬ
– Наискосок? – удивился я. – Это как?
– Наискосок – это значит чётко и точно, но в то же время не вполне буквально следуя риффам. Значит, импровизируя. Вот словно течёт река, а ты её вброд переходишь. И идёшь не поперёк, а чуть по диагонали, потому что так длиннее и кайфа больше. Потому что вода озорно и приятно ноги холодком обжигает, на другом берегу тебя девчонка ждёт, а в душе сила ощущается, радость и предвкушение восторга. Дай-ка я тебе покажу.
Он уселся за барабаны и прямо так, «насухо», без всякой инструментальной подкладки выдал изумительнейший ритм. Нет, нет – Ритм! Внутри, там, где треклятые попы отвели место под несуществующую душу, что-то у меня задрожало, задвигалось и стало горячо. Там-та-да-та-там, – мне показалось, я чуть-чуть уловил этот принцип «наискосок».
Я попробовал. Сначала не шло, не получалось наискосок, но где-то на третьей песне – а была это юфовская заводная и дерзкая «Can You Roll Her» – наискосок получилось. Вот именно так, как Матвей говорил – и с кайфом, и с девчонкой на другом берегу, и с предвкушением восторга.
– Хороший парень, – кивнул Матвей Барышеву, который, сказать по правде, ещё сомневался во мне. – Толк будет. Покорится ему Ритм.
Воодушевлённый похвалой, я и дома принялся закреплять успех, открывая дверцу в постоянно терявшуюся в призрачной дымке страну Величественного Ритма. Старенькая «Ямаха» терпела все издевательства над собой. Я почувствовал, что она становится моей верной подругой. А отец-Прометей – я так и видел это – терзаемый стервятниками, всё же улыбался мне, сжимая могучие кулаки, и гадкие птицы, чувствуя его непоколебимость, испуганно и истерично голосили над одинокой чёрной скалой с заключённым на ней пленником, гордым и благородным человеком.
Закончилось всё тем, что в первом часу ночи ошалевшие от грохота соседи принялись стучать и в стены, и в пол, и в потолок, и этот отнюдь не выдающийся ритм принудил меня таки к прекращению домашней репетиции. Спать я ложился удовлетворённым: Ритм открывал мне свои тайны.
Но тут беда пришла.Как там на калькуляторе прикидывал хитрый гот Юрка: кило да полкило – это его дело, но деньги, которых и так осталось мало, таяли с быстротой совсем непонятной.С утра начинал я экономить. Пил жидкий чай, съедал только одну булочку и жадничал на каждом куске сахару. Но зато к обеду, подгоняемый голодом, накупал я наспех совсем не то, что было надо. Спешил, торопился, проливал, портил. Потом от страха, что много истратил, ел без аппетита, и, наконец, злой, полуголодный, махнув на всё рукой, мчался покупать мороженое. А потом в тоске слонялся без дела, ожидая наступления вечера, чтобы умчаться на метро в Сокольники.Странная образовалась вокруг меня компания. Как мы веселились? Мы не играли в компьютерные игры, не бегали за девчонками, не танцевали на дискотеках. Мы переходили от толпы к толпе, задирая прохожих, чуть толкая, чуть подсмеиваясь. И всегда у меня было ощущение: то ли мы за кем-то следим, то ли мы что-то непонятное ищем.Вот «огонь-ребята» улыбнулись, переглянулись. На другой стороне улицы им так же загадочно улыбнулся черноволосый парняга с кавказским носом и выразительными чёрными глазами. Молчок, кивок, разошлись, а вот и опять сошлись. Едва заметные движения руками – таинственный обмен произошёл. Кавказец, словно не было никаких переглядок и движений руками, с безразличным видом отходил в сторону. Был во всех их поступках и движениях непонятный ритм и смысл, до которого я поначалу не доискивался. А доискаться, как вскоре стало ясно, было совсем и не трудно.Иногда к нам подходили взрослые. Одного, высокого, с крючковатым облупленным носом, я запомнил. Отойдя в сторонку, Юрка отвечал ему что-то коротко, быстро и мял руками свою бандану с черепушками. Возвращаясь к нашей компании, он вытер платком взмокший лоб, из чего я заключил, что этого носатого даже сам Юрка побаивался.Я спросил у Юрки:
– Кто это?
– Это член ордена Сатаны, – объяснил мне Юрка. – Он двоюродный брат Алистера Кроули и женат на дочери начальника тюрьмы, которая мне приходится тёткой. Во время огненного ритуала он потерял голос, но сатанисты выхлопотали ему пенсию, чтобы он приходил сюда пить нарзан и успокаивать свои нервы. Голос постепенно восстановился.
Я посмотрел на Юрку: не смеётся ли? Но он смотрел мне в глаза прямо, почти строго и совсем не смеялся.
В тот же вечер, попозже, меня угостили косячком. Стало весело. Я смеялся, и все кругом смеялись тоже. Подсел носатый человек и стал со мной разговаривать. Он расспрашивал меня про мою жизнь, про отца, про Валентину.
Что молол я ему – не помню. В памяти запечатлелись лишь его удивлённые глаза и голос, с недоумением переспрашивающий: «Прометей? Точно Прометей?» И как я попал домой – не помню тоже.
Очнулся я уже у себя в кровати. Была ночь. Свет от огромного фонаря, что стоял у нас во дворе, против метростроевской шахты, бил мне прямо в глаза. Пошатываясь, я встал, подошёл к крану, напился, задёрнул штору, лёг, посадил к себе под одеяло котёнка и закрыл глаза.
И опять, как когда-то раньше, непонятная тревога впорхнула в комнату, легко зашуршала крыльями, осторожно присела у моего изголовья и, в тон маятнику от часов, стала меня баюкать:
Hush, hushThought I heard her calling my name nowHush, hushShe took my heart but I love her just the same nowА котёнок урчал на моей груди: мур… мур… иногда замолкая и, должнобыть, прислушиваясь к тому, как что-то скребётся у меня на сердце.…Денег у меня оставалось всего двадцать рублей. Я проклинал себя за свою лень, за нерадивость, за глупость – за всё. Как я буду жить – этого я не знал. Но с сегодняшнего же дня я решил жить по-иному.С утра взялся я за уборку квартиры. Мыл посуду, выносил мусор, вычистил и вздумал было прогладить свою рубаху, но сжёг воротник, начадил и, откашливаясь и чертыхаясь, сунул утюг в печку.Днём за работой я крепился. Садился за барабаны, отчаянно стучал, находя и тут же теряя проблески заветного Ритма. Но вечером меня снова потянуло в Сокольники. Я ходил по пустым комнатам и пел песни. Ложился, вставал, пробовал снова барабанить и в страхе чувствовал, что дома мне сегодня всё равно не усидеть. Наконец я сдался. «Ладно, – подумал я, – но это будет уже в последний раз».Точно кто-то за мной гнался, выскочил я из дому и добежал до метро. Поезда только что прошли в обе стороны, и на платформах никого не было.Из тёмных тоннелей дул прохладный ветерок. Далеко под зёмлей тихо что-то гудело и постукивало. Красный глаз светофора глядел на меня не мигая, тревожно.И опять я заколебался.Hush, hushThought I heard her calling my name nowHush, hushShe took my heart but I love her just the same nowВдруг пустынные платформы ожили, зашумели. Внезапно возникли люди. Они шли, торопились. Их было много, но становилось всё больше – целые толпы, сотни… Отражаясь на блестящих мраморных стенах, замелькали их быстрые тени, а под высокими светлыми куполами зашумело, загремело разноголосое эхо.И тут я вспомнил, что этот народ едет веселиться в Парк культуры, где сегодня открывается блестящий Фестиваль пролетарского рока. Тогда я обернулся, перебежал на другую платформу и вскочил в поезд, который шёл в противоположную от Сокольников сторону.Я подошёл к кассе. Оказывается, без антиамериканских значков в парк никого не впускали. Сзади напирала очередь, и раздумывать было некогда. Я заплатил два рубля за значок с надписью «Янки, руки прочь от Восточной Самоа!», два за вход и, пройдя через контроль, смешался с весёлой толпой.Бродил я долго, но счастья мне не было. Музыка играла всё громче и громче. Звучала «Владимирская Русь» «Чёрного кофе». Было ещё светло, и с берега пускали разноцветные дымовые ракеты. Толпа молодёжи у сцены дёргала «козу».Пахло водой, смолой, порохом и цветами. Какие-то металлисты, панки, байкеры, готы, стиляги и благочинные комсомольцы со смехом проносились мимо, не задевая меня и со мной не заговаривая.
– А сейчас, – громогласно разнеслось по парку, – перед нами выступит забойная пролетарская команда из пока что буржуазной Польши. Приветствуйте: «Бегемот»!
Молодёжь взревела восторгом. Поляки сразу же вдарили сумасшедшим по скорости ритмом, от которого закружилась голова и захотелось бесноваться.
– Вот где настоящий Ритм, – подумал я печально. – Мне такой не исполнить.
Я стоял под деревом, одинокий, угрюмый, и уже сожалел о том, что затесался в это весёлое, шумливое сборище.
Вдруг – вся в чёрном и в золотых звёздах – вылетела из-за сиреневого куста девчонка. Не заметив меня, она быстро наклонилась, поправляя резинку высокого чулка; полумаска соскользнула ей на губы. И сердце моё сжалось, потому что это была Нина Половцева.
Она обрадовалась, схватила меня за руки и заговорила:
