Юрий Божич - Жако, брат мой...
«Три часа его не могли поймать. К каким только хитростям и уловкам не прибегали служанки, и домашние и соседские, чтобы заставить его спуститься, но он упорно не желал и, надрываясь от хохота, орал: «Да здравствует либеральная партия, да здравствует либеральная партия, черт бы ее побрал!» — отважный клич, стоивший жизни не одному подвыпившему гуляке. Доктор Урбино еле мог разглядеть его в листве и пытался уговорить по-испански, по-французски и даже на латыни, и попугай отвечал ему на тех же самых языках, с теми же интонациями и даже тем же голосом, однако с ветки не слез. Поняв, что добром ничего не добиться, доктор Урбино велел послать за пожарными — его последней забавой на ниве общественной деятельности».
Но и пожарным удалось не слишком много: к вечеру, к моменту возвращения доктора Хувеналя Урбино из гостей, попугай все еще оставался непоруганным обелиском свободы.
Вот последние реплики их общения — доктора и попугая:
«— Бесстыдник, — крикнул доктор Урбино. Попугай ответил точно таким же голосом:
— От бесстыдника слышу, доктор».
Вот последние приготовления к смерти: доктор взгромождается на лестницу; тянется рукой, пытается достать беглеца. Он хватает попугая за горло и победоносно выдыхает: «Дело сделано». И тут же выпускает добычу из рук. «Потому что лестница выскользнула у него из-под ног, и он, на мгновение зависнув в воздухе, понял ясно и окончательно, что он умер, умер без покаяния и причастия, не успев проститься, умер в четыре часа семь минут пополудни, в воскресенье на Троицу…»
Навернулись ли слезы на ваши глаза? Представили ли вы, сколь куц шаг от любви к трагедии? Ощутили ли ужасающую правду гениального колумбийца: тот, кто пародирует речь человека, однажды посмеется и над его судьбой?..
Птица-экзотика. Птица-анахронизм. Птица-одиночество. Птица-спасение…
Я не назвал еще одной его регалии: птица-постмодернист.
Вы спросите: почему? Я отвечу: никакой другой представитель фауны не способен так виртуозно обращаться со множеством смыслов, дарованных нам историей и культурой. Никакой!
Я не исключаю, что об этом было известно со времен Всемирного Потопа, когда Ной строил свой ковчег (куда, надо полагать, взял и попугая — в числе «птиц небесных по семи, мужеского пола и женского», как сказано в седьмой главе книги Бытия; хотя, повторяю, в Библии с попугаями вышла досадная путаница). Ну а если и не с Потопа, то, тем не менее, с давних пор. С очень давних. Достаточно давних. Во всяком случае, Джалал ад-дин Руми, персидский поэт-суфий, живший в XIII-м веке (его жизнь, кстати, составляет один из переплетающихся сюжетов в романе Орхана Памука «Черная книга»), уж точно догадывался о бесчисленных ипостасях чудо-птицы, о ее «зеркальности» — если только не «зазеркалье», — о ее способности проникать буквально во все:
«из божественной устремленности,
чья природа — предсуществование,
этот попугай скрыт в тебе — именно его образ
ты видел отраженным в вещах этого мира…»
Да, даже так!
При этом не исключено, что Руми, говоря о феномене своеобразного «отражения», опирался на опыт Машнави — рукописи афганского автора, датированной 1250 годом, где имеется рассуждение о древних способах тренировки речи у попугаев: их «учат говорить без понимания смысла слов. Метод выглядит так: между попугаем и преподавателем нужно поместить зеркало. Тренер, спрятанный за зеркалом, произносит слова, а попугай, видя собственное отражение в зеркале, считает, что это говорит «другой» попугай, и начинает имитировать слова, произнесенные учителем за зеркалом».
6
Пора, пора вернуться к «Попугаю Флобера» Джулиана Барнса. Как вы думаете? Да, пора! Но прежде — несколько слов. Не очень лирическое отступление. Украдкой брошенный взгляд на человека, сидящего за компьютером. Человека, у ног которого дрыхнет, свернувшись калачом, рыжий спаниель. Этот человек — я.
Из всех животных, которых наши предки сподобились когда-то наречь «домашними», я более-менее близко имел дело с лошадьми, коровами, свиньями, козами, кошками и собаками.
Когда я родился, меня из больницы домой, в жарко натопленную избу лесничего (им-то тогда и трудился мой отец), везли в кабине грузовика. Но я люблю представлять, что пересек тот свой первый снежный, морозный декабрь на манер боярыни Морозовой — в санях, запряженных вороным с отливом Кобчиком — легендарно умным орловским рысаком, способным без подсказок и понуканий доставить к родным воротам задремавшего в седле всадника. Теперь, едва я завижу какого-нибудь мерина, пусть даже самого захудалого и сивого, меня так и подмывает сообщить «городу и миру», что я в самом нежном возрасте был катаем отцом не то что в розвальнях, а «верхами», хотя, естественно, ничего этого не помню. Существуют фотографии, где я, такой себе уже взрослый дядька, в очках, с бородой, монументально восседаю на спине красивого жеребца. Впечатление, что я позирую скульптору, создающему шедевр «Конная статуя наркома Ворошилова». Единственная деталь: жеребца держат под уздцы. Это важно. И именно это выдает мои подлинные навыки наездника. Моя джигитовка, вероятно, сопоставима с пластикой движений Монсеррат Кабалье на сцене, но она, по крайней мере, поет…
Буквально на днях я узнал следующую статистику. От мамы. В лесничестве имелось восемь лошадей и семь коров. Вообразите, как бы я мог научиться гарцевать, если б мы не слишком рано покинули этот затерянный (в Белгородской области) рай!
Восемь лошадей, семь коров и я — тореадор-пацифист, без шпаги и бандерилий…
Из коров я помню только Зорьку. Точнее, помню ее кличку. Оказывается, она была черно-белой пеструшкой, на ее лбу и груди красовались белые звездочки. Мирное создание, которое позволяло себя доить в полночь, на ощупь, никого не лягая и не выказывая по этому поводу никакого недовольства. Я вырос на молоке Зорьки. На ее сливках. На ее сметане. На ее твороге. Сама же она ушла из жизни (смешно звучит? пусть!) нелепо, по роковому стечению обстоятельств. Наелась семян акации, которые отец готовил к посадке и потому, как этого требуют лесотехнические премудрости, протравил. Не предупредив мать. Бедное животное пришлось зарезать. Слава Богу, я этого не видел.
Свинья. Что я могу сказать о свинье? Ничего. А ведь там же, в лесничестве, я жил с ней (точнее — с ними), что называется, бок о бок. Знаю только, что в качестве «откупного» отец, забирая меня, новорожденного, в числе прочего привез докторам и акушеркам несколько колец домашней колбасы. Свежей, из свиньи, заколотой по осени.
С козой у меня какие-то неровные, чуть ли не скотоложеские, отношения. В Тотьме — городе, который прославил поэт Николай Рубцов, — мы с пацанами ее доили. Коза была чужая, сама сцена напоминала картину изнасилования. Один дергал за соски, второй и третий — держали, четвертый подставлял рот под струю. Сюда б еще три разгильдяя — и можно иллюстрировать анекдот про молдаван и корову (да простят меня и молдаване, и коровы!).
Кто не знает — анекдот такой.
«Сколько нужно человек, чтобы подоить корову?» — спрашивают молдаванина. «Семь, — отвечает тот. — Двое держат за соски, четверо — поднимают и опускают, а один — приседает вместе с коровой, чтобы ту не прошиб стресс».
Да! Вот еще: в моей жизни был также один козел! Я видел, как его убивали. В качестве анестезии была кувалда. Ею козла ударили прямо в лоб. Он окосел, конечности его подогнулись, по горлу полоснул нож… Я потом ел его мясо. Вкусное, немного жестковатое, хотя его и вымачивали в каком-то сложном, многообещающем растворе…
Мне бы следовало стать вегетарианцем? Вы полагаете? Возможно, вы правы. Однако пока что я им не стал. Как и мой приятель, например, чьи следы теряются в Мурманске, — моряк, рыболов, боец на мясокомбинате (это такая профессия — «боец», по-моему, ее даже вписывают в трудовую книжку). Как миллионы других двуногих, чья нагота прикрыта одеждой, а похоть, алчность и чревоугодие — словом «инстинкт».
Слабое оправдание: коты и собаки, которые жили или живут со мной, тоже плотоядны. И совесть их, кажется, не мучит…
7
Одна из самых наглых физиономий, какие мне доводилось в жизни видеть, принадлежала моему рыжему коту Флоберу. Почему я нарек его именем автора «Мадам Бовари» — понятия не имею. (Видимо, самое подходящее здесь — сморозить что-нибудь про мою беззаветную любовь к великому французскому писателю, о котором мы еще ниже поговорим: вроде и не соврал, и правды не сказал.) Стоило животному стать полноправным «гражданином» нашей квартиры, в ней зазвучали странноватые диалоги:
— Что-то у нас Гюстав заскучал…
— Кто?!
Однажды к нам в гости пришли приятели. Принесли с собой своего раскормленного трехколерного кота. «Пришелец» был раза в полтора крупнее «хозяина». Это ему не помогло. Флоб загнал его куда-то под потолок. Шторы вспучились, будто предчувствуя девятибалльный шторм. Пришлось кота — разумеется, своего — выкинуть на балкон. Кисти моих рук были исцарапаны в кровь.
