Милан Кундера - Обмен мнениями
— Видите, Флейшман, вы утверждаете, что полны сочувствия к женщинам. Но раз вы сочувствуете им, почему же вы не посочувствуете Элизабет?
— Какое это имеет ко мне отношение? — удивился Флейшман.
— Не делайте вида, что ничего не знаете! Вам же не так давно все объяснили! Она от вас без ума!
— И что я с этим могу поделать? — спросил Флейшман.
— С этим вы ничего поделать не можете, — ответил патрон. — Но вы с ней резки, вы причиняете ей боль, и вот с этим можно что — то сделать. Весь вечер ее интересовало только одно — что вы будете делать: посмотрите ли на нее, улыбнетесь ли ей, может быть, скажете что — то приятное. А вспомните, что вы сказали!
— Ничего такого ужасного я ей не сказал, — ответил Флейшман (но в голосе его не было уверенности).
— Ничего такого ужасного, — иронично повторил патрон. — Вы издевательски шутили, когда она танцевала, хотя танцевала она только ради вас, вы ей посоветовали бром и сказали, что лучший выход для нее — это мастурбация. Ничего ужасного! Во время стриптиза вы уронили на пол ее корсаж.
— Какой корсаж? — оторопел Флейшман.
— Ее корсаж, — ответил патрон. — Не придуривайтесь. И в довершение вы услали ее спать, хотя она специально выпила таблетки от утомления.
— Это же Хавель ей их дал. Она вообще все время к нему приставала! — защищался Флейшман.
— Не ломайте комедию, — сурово сказал патрон. — Что, по — вашему, ей оставалось делать, раз вы ей вообще не уделяли внимания? Она вас поддразнивала. Ей хотелось только одного — получить крупицу вашей ревности. А вы говорите — джентльмен!
— Оставьте его наконец в покое, — сказала докторесса. — Он жесток, но он же молод.
— Это карающий ангел, — сказал Хавель.
Мифические роли.
— Совершенно верно, — сказала докторесса. — Только посмотрите на него: ангел во плоти — грозный и прекрасный.
— Да мы вообще настоящее собрание мифических героев, — заметил патрон сонным голосом. — Ты — истинная Диана. Холодная, спортивная, злая.
— А вы — Сатир. Старый, сладострастный и болтливый. А Хавель — Дон Жуан. Не старый, но стареющий.
— Ну что вы! Хавель — это смерть, — возразил патрон, напомнив сравнение, сделанное им в начале вечера.
Конец Дон Жуана.
— Если вы спросите меня, кто же я — Дон Жуан или смерть, мне придется, хоть и скрепя сердце, поддержать патрона, — сказал Хавель и отпил приличный глоток. — Дон Жуан был завоеватель. И даже Завоеватель с большой буквы. Великий Завоеватель. Но позвольте узнать, как можно быть завоевателем там, где вам никто не сопротивляется, где все возможно и все дозволено? Эра Дон Жуанов прошла. Нынешний потомок Дон Жуана не завоевывает, а лишь коллекционирует. На смену Великому Завоевателю пришел Великий Коллекционер, только Коллекционер не имеет теперь абсолютно ничего общего с Дон Жуаном. Дон Жуан был героем трагедии. На нем стояло клеймо порока. Он грешил смеясь и глумился над Богом. Он был богохульник и кончил в аду.
На плечах Дон Жуана лежало бремя трагичности, о котором Великий Коллекционер не имеет ни малейшего представления, ведь в его мире любая тяжесть лишена веса. Каменные плиты там легче пуха. В мире Завоевателя один — единственный взгляд значил больше, чем десять лет самой изощренной плотской любви в мире Коллекционера.
Дон Жуан был господин, тогда как Коллекционер — всего лишь раб. Дон Жуан дерзко преступал законы и условности. Великий Коллекционер покорно, в поте лица своего, выполняет предписанное законом и условностями, ведь коллекционирование отныне входит в понятие хороших манер и хорошего тона и считается почти долгом. Если я почему и чувствую себя виноватым, так только потому, что отказываюсь от Элизабет.
У Великого Коллекционера нет ничего общего ни с трагедией, ни с драмой. Из — за него Эротизм, лежавший в основе трагедии, стал чем — то вроде завтрака, обеда, филателии, пинг — понга или прогулки по магазинам. Коллекционер ввел эротизм в круг обыденного. Он сделал из него кулисы и подмостки сцены, на которой настоящая драма никогда не будет сыграна. Увы, друзья мои! — патетически воскликнул Хавель, — все мои любови (если я могу себе позволить так их называть) — это театральные подмостки, на которых не происходит ни — че — го.
Многоуважаемый патрон и вы, докторесса. Вы противопоставили Дон Жуана и смерть как исключающие друг друга понятия. По чистой случайности этим вы определили суть проблемы. Смотрите сами. Дон Жуан бросал вызов невозможному. А это присуще только человеку. В царстве же Великого Коллекционера нет ничего невозможного — и это царство смерти. Великий Коллекционер — это смерть, пришедшая унести трагедию, драму, любовь. Смерть, пришедшая за Дон Жуаном. Брошенный Командором в геенну огненную, Дон Жуан жив. Но в мире Великого Коллекционера, где страсти и чувства подобно пушинкам вьются в воздухе, в этом мире он окончательно мертв.
Право же, сударыня, — грустно сказал Хавель, — я и Дон Жуан! Чего бы я только не дал, чтобы увидеть Командора, чтобы почувствовать, как давит на мою душу чудовищная тяжесть его проклятия, ощутить, как внутри меня рождается величие трагедии! Право, сударыня, я уж скорее герой комедии и даже этим обязан не себе, а именно ему, Дон Жуану, ибо исключительно на историческом фоне его трагичного веселья можно еще худо — бедно разглядеть комичную грусть моего существования бабника, которое без этого маяка уподобилось бы тусклой серости безжизненного пейзажа.
Новый знак.
Устав от этой длинной тирады (во время которой сонный патрон дважды уронил голову на грудь), Хавель замолчал. Последовало прочувствованное молчание, после чего заговорила докторесса:
— Я и не знала, доктор, что вы такой прекрасный оратор. Вы выставили себя в самом неприглядном свете: герой комедии, серый, скучный и ничтожный! К несчастью, ваша манера выражать свои мысли была несколько преувеличенно благородна. Это все ваша проклятая утонченность: вы ругаете себя нищим, выбирая слова, достойные принца, чтобы походить все — таки больше на принца, чем на нищего. Вы старый лицемер, Хавель. Вы остаетесь тщеславным, даже поливая себя грязью. Вы старый и гадкий лицемер.
Флейшман звучно засмеялся, так как ему показалось, что в словах докторессы он, к своему глубокому удовлетворению, уловил презрение по отношению к Хавелю. Поэтому, ободренный иронией докторессы и своим собственным смехом, он подошел к окну и понимающе произнес:
— Какая ночь!
— Да, — согласилась докторесса. — Ночь просто великолепная. А Хавель играет в смерть. Вы хотя бы заметили, Хавель, какая сегодня прекрасная ночь?
— Конечно же нет, — сказал Флейшман. — Для Хавеля женщина — это просто женщина, одна ночь ничуть не лучше другой, зима ли, лето — все едино. Доктор Хавель не обращает внимания на вторичные признаки.
— Вы проникли в мою сущность, — сказал Хавель.
Флейшман решил, что на этот раз его свидание с докторессой должно состояться: патрон много выпил, и его одолевала сонливость, которая, казалось, значительно притупила бдительность.
— Пора избавляться от излишне выпитого, — вполголоса произнес он и, послав взгляд докторессе, направился к двери.
Газ.
Выйдя в коридор, он с большим удовольствием подумал, что докторесса весь вечер иронизировала над патроном и Хавелем, которого она только что и очень кстати назвала лицемером, и он восхитился, увидев, как опять повторяется ситуация, не перестававшая его удивлять именно потому, что повторялась с такой регулярностью: он нравился женщинам, и они предпочитали его опытным мужчинам, что в случае с докторессой, которая, вне всякого сомнения, была женщиной крайне взыскательной, умной и достаточно (но приятно) высокомерной, наполняло его триумф новым и неожиданным содержанием.
В этом состоянии духа Флейшман прошел коридор и направился к выходу. Он был уже почти около двери, выходящей в сад, как в нос ему ударил сильный запах газа. Он остановился и принюхался. Сильнее всего запах чувствовался со стороны двери, ведущей в комнату персонала. Внезапно Флейшман понял, что очень боится.
Его первым движением было позвать на помощь патрона и Хавеля, но потом он решил попробовать нажать на дверную ручку (вне всякого сомнения, потому, что подозревал, что дверь заперта). Но, к его великому удивлению, дверь открылась. Лампочка на потолке горела, освещая крупное женское тело, распростертое на диване и совершенно голое. Флейшман быстро оглядел комнату и бросился к маленькой газовой плите. Он перекрыл выходящий газ, потом подбежал к окну и настежь распахнул его.
Замечание в скобках.
(Нет никаких причин сомневаться, что Флейшман действовал хладнокровно и в целом сохранил присутствие духа. Однако, сохранив хладнокровие, одного он не заметил. Разумеется, в течение какого — то времени его взгляд был прикован к голому телу Элизабет, но Флейшман был настолько перепуган, что сквозь пелену страха не мог различить то, чем мы, пользуясь нашим выгодным положением, можем упоенно любоваться до бесконечности.
