Андрей Агафонов - Ангелы падали

ДУШУ.

Куда мне!

А ведь я это стекло — душу–то твою — не бросил бы! Я бы на него не надышался! И ведь были же, были даже целые часы, когда вот–вот, вот она — бабочка, из тебя в меня перелетает… перелетала…

Я зову тебя, зову каждую ночь — и не слышу собственного голоса… Ничто не нарушает молчания. Другие бьются о твое стекло. И тогда я нахожу камень у себя за пазухой, и он еще дрожит у меня в руке…

Я думаю, ты понимаешь меня теперь.

БОЛЬ

В это лоно ты крикнул: Люблю!»

«Улю–лю!» — ты услышал оттуда.

Какая там душа! Кусок резины.Сожмешь — отскочит, пустишь — и прильнет.Заслуживая участи скотины,Царицею бабенка проживет.Мужчин перебирая, презирая,Цветочки и стишочки принимая,Резиновые милости даря —Какая проститутка молодаяТебе не пожалела сухаря?Вдохни, поэт, отравленную крошку,Ты так искал Любви — не без греха…«Любовь»! Успеешь подбежать к окошку,Когда полезет горлом требуха.

В горле кипит соленая злость.Словно клеймом, опозорен тобой,Грызу твоего имени костьИ разгрызаю — зубную боль.Твое лицо у меня во ртуСкользкою патокой — вот беда!Теперь уже артериальная ртутьБлещет, болтаясь туда–сюда.Свинчены краны. Воду и газ,Боже, крылами не разводи!Горло рвет на ходу сейчасБелыми звездами — без воды…

Я любил тебя, словно глотал карамельГолубым полированным горлом.Как я не подавился тогда — и теперь! —Этим грубо–нелепым глаголом?Еле губы разлепишь: «люблю», «полюблю»…Ах, угрюмое, сладкое слово!Столько было с тобою проглочено слюн,Что противно касаться былого.Уступаю. Разжалован из королейВ привидения — нет аппетита…Вот уже тяжелеет иной кавалер,И уж он–то наестся досыта!Что ж, душа–леденец, остывай поскорей:Полюбуемся ради забавы,Как другой завладеет принцессой моейИ сожрет молодыми зубами.

Какие тебя раздирали страсти,Какую из–за них ты испытывал боль —Женщин, распадающихся на части,Полых, будто лопнувшая мозоль…

ПАДАЛЬ

Я еще наиграюсь

Тобою, любовь!

Однажды на душе твоейЗавелся рыжий муравей.Питался крошками сердец,Тобою съеденных на ужин,А поутру любимым мужемЗакусывал под огурец.Вам было весело втроемС неугомонным муравьем.Нет мужа, нечем закусить:Ушел и больше не вернулся.Любовник ночью отшатнулсяИ стал истошно голосить:«Малышка, у тебя внутриМеня кусают муравьи!»Но он уже вошел во вкус,Поганый рыжий муравьишка!В тебе осталась мелочишка:Немножко слизи и медуз,Но вряд ли мертвая твояВода прокормит муравья:Клешнями стала величатьсяЕго чудовищная тень,И ты кричишь который день,И все не можешь докричаться…

Кого мы спасали? Кого мы пасли?Подальше, товарищ, от этой земли!Разбей свою похоть об угол печи,Чтоб сыпались долго еще кирпичи,Да смейся же, смейся! Ведь это смешно —Жалеть и лелеять такое…

Я стал газетой. Я год подрядРукой зажимал дверной звонок,И все заголовки мои вопятО том, как я одинок.Вот кто–то мелочи наменялИ сунул морду в киоск…Я стал газетою — но меняНикто не читал всерьез.А в заголовках я был мастак!Последний — весенний — таков:«Мне мало надо! Просто поставьНа меня свое молоко!»И цедит женщина в декабре,Ломая страницы край:— Какая, Господи, дребедень!Претенциозный май!И что же дальше? В чем тут секрет?»— А дальше газеты нет,И где–то со мной — далеко, далекоСбежавшее молоко…

Горел я долго без огняИ выгорел дотла.3а что купила ты меня,За то и продала.А я ударился во тьмуИ, лежа на боку,За нас не дам и не возьмуПонюшки табаку.

Теперь я точно знаю,Кому не повезет,Кого гроза ночнаяЗубами загрызет,По ком сегодня стеклаНадрывно дребезжат —Чью душу я прихлопнулГазеткой час назад…

Вы были с этой женщиной сколько–то лет,И плоть была она, а ты был — скелет,Вы пили друг у друга любовь из горла,Ты вышел из нее — и она умерла.

Ручался папой — Сатаной,Но тайно спал я с дочкой.А он во сне играл со мнойСеребряной цепочкой.Ну вот, изладила семьяБродяге мышеловку —И вздернут оказался яЗа явную дешевку.

Я сломался, подобно цветку,За железные деньги Любви.Повидав кое–что на веку,Я сломался, подобно цветку.Неужели «мужчина в соку»Означает — «мужчина в крови»?..Я сломался, подобно цветку,За железные деньги Любви.

РАСТЕНИЕ КОРОЛЯ

Первый, кто сравнил женщину с цветком…

Я много шучу каждый день. Кто хочет иметь много хороших знакомых, должен уметь много и зло шутить. Вчера я был у хорошей знакомой. Она была в депрессии, смотрела косо. Объяснила свою депрессию тем, что перекрасила волосы. Надо же, я не заметил сперва. Разговорились, рассмеялись. Прощались тепло. «Ты мне поднимаешь настроение своей говнистостью», — сказала она на прощание.

Говнистый так говнистый; звучит почти как «шелковистый». Она имела в виду мое стремление казаться хуже, чем кажусь. Я говорил о словах: «добро» — слово из пяти букв, «зло» — из трех. Если бы я записывал все свои шутки, я бы уже написал «Потерянный Рай»…

Итак, о шутках. Летом я переменил квартиру и живописал новое жилище: «Решетки на окнах, железная дверь с кормушкой, часовой у подъезда». Снаружи почти так и было: и решетки, и дверь железная. А внутри… Что я мог вышутить? В сырой квартире, где все мое имущество валялось прямо на полу… Где по грязно–белым шторам ползли глянцевые тараканы… Где раскладушку вместо матраса я застилал свитерами, а наволочку набивал нижним бельем… Там внутри было еще кое–что. Бродящий от стены к стене вихрь ярости и насморка. О, я был королем тогда…

Мне подарили кактус. Горшок был хозяйский, землю я набрал в кулек возле гаражей. Мне скоро 28; я мужчина, что не мешает мне быть (чувствовать себя) старой девой. Так что кактус пришелся кстати. Не хватало только кошки.

Кем же я ощущал себя сильнее — старой девой или королем? Это ведь разные роли. Но с недавних пор я стал настолько силен, что могу расколоть себя на две части, на много частей — и устоять. Я был старой девой — постольку, поскольку у меня были сложившиеся привычки, пристрастия, предрассудки, и они не допускали частого присутствия в моей жизни абы кого. Я сидел у подоконника с кактусом и до самой смерти ждал свою принцессу.

Королем же я был во всем остальном. Я даровал жизнь и смерть своим подданным. Так я был казнен, а после народился заново.

Меня навещали девушки. Иные — с чистыми намерениями: покормить. Одна принесла арбуз. Семечко я воткнул в землю рядом с кактусом и забыл об этом. А через неделю, отдернув штору, воззрился на зеленый стебель: светлый, веселый, наглый, он торчал из горшка, обещая вымахать во что–нибудь колченогое и чешуйчатое.

Конечно, я не предполагал, что в моей прокуренной квартире к январю вызреет арбуз. Но каких–то сюрпризов от этого нелегального наглеца, несомненно, ждал.

То есть, лето не было таким уж безнадежно тараканьим. Хороший знакомый пару раз угощал анашой, и тогда музыка звучала не только вокруг, а во мне: мы плыли вместе, и я не тревожился о том, громко или тихо мы плывем, и что вообще происходит со мной. Я открывал новые значения в музыке, а не в себе; когда я открываю что–то новое в себе, мне хочется побыстрее это закрыть.