Михаил Попов - Паническая атака
Собака!
При чем здесь-то собака!
Подошел ближе.
Плакат агитировал за профилактику бешенства.
Агитировал примитивно, тупо. Особенно нелепо смотрелись капли отравленной слюны, падающие из пасти пораженного болезнью животного. Чтобы их нельзя было не рассмотреть, их непропорционально увеличили в сравнении с головой — такое впечатление, что из пасти падают лампочки.
Но все это было ерунда. Я даже чуть иронически приободрился при виде огромной слюны. В художническом просчете мне виделся изъян в самом заговоре реальности против меня. И тут я прочел последнюю фразу, венчавшую идею плаката:
НЕТ БОЛЕЗНИ УЖАСНЕЕ, ЧЕМ ВОДОБОЯЗНЬ.
А. П. Чехов
Я почувствовал, что бледнею. Сделал два приставных шага в сторону от плаката. Ненавижу тех, кто лезет без очереди, иногда даже опускаюсь до скандала по этому поводу, но тут ринулся в кабинет к очкастому деду, бормоча на ходу: «Мне только спросить, мне только спросить».
«Фельдшер» уже не сидел за столом, а обрабатывал руку бледного больного, усаженного на дерматиновую банкетку. Я громоздко подъюлил сбоку и забормотал быстро про собаку, про укус, про первый укол. Неплохо бы, мол, продолжить. Склонившись над раненой, грязной рукой, почти касаясь ее невероятно кустистыми бровями, он равнодушно поинтересовался, даже не глянув в мою сторону, а сколько прошло времени с того момента…
Я сообщил. На всякий случай приврав, что событие было не утром, а вечером. Старик, опять же не глядя на меня, сообщил:
— Теперь уже нет смысла.
Раненый вдруг застонал, одновременно матерясь.
Фельдшер наклонился еще ниже, при этом поворачиваясь ко мне спиной.
Глупый, я пытался возмущаться:
— Как это поздно?! Почему это поздно?! Я буду жаловаться!
Мне казалось, что свалившаяся неприятность имеет не только медицинский, но отчасти и общественно-бытовой смысл. Ну, как если бы мне вдруг сообщили, что мне подняли квартплату в сорок раз. Мне было еще невдомек, что это не неприятность.
Это катастрофа!
Только оказавшись в коридоре, я все осознал. Дернулся обратно, как если бы вспомнил что-то важное, недосообщенное прежде и такое, после чего страшный фельдшер мог бы хотя бы чуть размягчить свой каменный вердикт по поводу моей ситуации. Все же был ведь первый укол. Может быть, бешенство слегка оглушено и, пока оно в таком состоянии, его можно добить даже и после четырнадцатого дня? Но еще на пороге кабинета понял, что сказал уже все, и даже в наилучшем для себя варианте, и ответ получил по результатам полного доклада. Но просто так взять и уйти не было сил. Чтобы как-то мотивировать свою задержку, я опять подошел к тусклому плакату и помучил взглядом все четыре имеющихся на нем рисунка в надежде выжать из них хоть какую-нибудь зацепку за веру в то, что возможен все-таки и положительный, хотя бы отчасти, исход страшного заболевания. Пусть в качестве неподвижного калеки, но лишь бы жить… Ничего такого там не было, и в конце напоследок горела угрюмым огнем чеховская цитата — как высочайшая резолюция на страшном документе. Чехов полностью солидаризировался со здешним неприветливым Ионычем.
Наверно, я даже слегка пошатывался, когда шел к выходу, потому что редкие бабульки у гардероба поглядели на меня с удивлением. Выйдя на улицу, двумя большими зевками захватив побольше мокрого бензинного воздуха, я все же сумел возвысить внутренний голос до самого грубого ора: «Да ты что, рехнулся, что ли?! Кто тебе сказал, что собака обязательно больна?!»
И в самом деле. Я потряс головой, и в некоторых местах ее появились обнадеживающие просветы. Даже, что меня особенно обрадовало, появилась способность рассуждать логически. Раз нет возможности предотвратить бешенство… Нет-нет, не так! Раз медицина в этом случае бесполезна… Опя-ать?! Проще нужно. Нужно просто убедиться, что собака здорова.
Как это сделать? Вопрос. Кстати, никакой и не вопрос. Я уже бежал к остановке троллейбуса. На «Красносельской» есть ветлечебница, лечил я там как-то своего такса. Если есть в районе случаи нападения на граждан бешеных собак, там не могут об этом не знать.
Ситуация лечебницы для животных напоминала ситуацию в больнице для людей, только вместо старого фельдшера сидела старая ветеринарка и было значительно чище и уютнее. Сквозь открытую дверь кабинета — на собак врачебная тайна не распространяется — я увидел толстого французского бульдога. Он звонко семенил когтями на железном исцарапанном столе, пытаясь вырваться из объятий сюсюкающей хозяйки. Женщина в грязном халате сунула руку с салфеткой ему под хвост и стала с силой работать пальцами, как будто заводила механическую игрушку. Зверь оскорбленно завопил. Салфетка полетела в мусорную корзину.
— У кобелей это часто бывает, — сказала фельдшер, умывая руки. Потом села за стол.
Француз еще не покинул кабинета, а я уже нетерпеливо нависал над хозяйкой кабинета. По дороге сюда я подготовился и очень хорошо знал, что у нее спрошу. Несколько лет назад я слышал разговор старух у нас во дворе. Внука одной из них цапнула в парке наглая ничейная шавка. Встал вопрос, делать ли ему уколы. «Так мне сказали, что на Москве уже лет тридцать нет никакого бешенства», — запомнил я бодрый бабкин голос. Ребенка не стали колоть, и ничего с ним не случилось.
— Так животное было домашнее? — спросила фельдшер, едва услышав про укус. — Маловероятно.
Тьма, заполнявшая мой организм, стала довольно быстро оседать, как муть в роднике.
— Понятно. Спасибо. Извините, что отнимаю у вас время. — Я благодарно пятился к выходу из кабинета, слова сами лились из меня. — В Москве небось уже лет тридцать пять нет никакого бешенства.
— Нет, почему же, были случаи и в прошлом, и в этом году.
— Как это? — пролепетал я.
— А вы что хотели — чтобы при полном развале в стране санитарная служба осталась в полном порядке?!
Я был полностью согласен: все, что произошло с моей страной за последние годы, — отвратительно, но поддерживать диалог на политическую тему я был не в состоянии.
— То есть вы хотите сказать…
— Есть бешенство, есть, и еще не такое будет.
— Откуда?!
— Из Подмосковья забегают. А там лисы в лесах кусают. Раньше централизованно гасили очаги, а теперь всем на все наплевать. В Первомайскую лечебницу позвоните. В Измайловском парке точно были случаи.
— А в Сокольниках? — спросил я, теребя в руках листок с телефоном.
Она посмотрела на меня вдруг непонятно почему подобревшим оком и только пожала плечами. Пользуясь этим мигом человеческого общения, я пробормотал:
— Он еще сказал, что он закодирован.
— Кто закодирован?
— Он. Собака.
— Пес закодированный? — Женщина неприятно гоготнула. — Это не псов кодируют, а мужиков. — И она посмотрела на меня как будто с той стороны баррикады: может быть, сын у нее пьет или муж?.. Я счел за благо ретироваться. И счел неправильно. Надо было все-таки до конца разъяснить этот вопрос. Может, все же этот хам с сигаретой, говоря «закодированный», имел в виду «привитый»? Я попытался воспроизвести в памяти ту ситуацию. Но сквозь шум и ярость, производившуюся мной тогда, вспоминалось плохо.
Я уже был на улице.
Хотел звонить в Первомайскую прямо из автомата, но пересилил себя: может быть, придется говорить долго, не хотелось комкать разговор. Добрался до дома, но за трубку схватился не раздеваясь. Недовольный мужской голос сообщил, что да, случаи бешенства регистрируются среди московских собак постоянно. И положил трубку. Как будто мне было нужно узнать только это.
Я набрал номер еще раз и попытался объяснить, в чем дело, почему мне необходимо узнать, была ли среди собак, замеченных в бешенстве, именно кавказская овчарка. Голос такой информацией не обладал и никаким желанием помочь не был согрет.
— Так как же мне быть? Я же волнуюсь!
— А я что могу сделать!
«Сволочь!» — обреченно подумал я, отводя от уха панически пиликающую трубку. Окружен! Обложен! Я выпрямился в кресле и чуть не застонал от мучительного ощущения, что бежать некуда, вся опасность уже во мне. Уже вгрызлась, там, пять сантиметров ниже колена. И закатал штанину. Рана была в отличном состоянии. Затянулась, образовав окруженный радужным синяком аккуратный шрам. Но это ничуть не успокаивало. Когда надо, все тут набухнет, завопит чесоткой и вскроется. А пока… Я представил себе мелких — мельче, чем точки этого многоточия, — тварей, расползающихся по раскидистому древу моей нервной системы. Может, дрожь, что сотрясает сейчас меня, не сама по себе происходит, от судорог ненормального воображения, а от щекотки, производимой острыми лапками ползучей заразы.
Образ был настолько именно «раскидистый», что я было громко и коротко захохотал. В веселье этом, внешне наверняка искреннем, я участвовал не всей душой. Большая часть ее все же оставалась в тени и продолжала трястись.
