Лоренс Даррел - QUINX, или Рассказ Потрошителя
БЛЭН: Ну и что?
CAT: А там я. Что тогда?
БЛЭН: Филосопатр и Психолопа
Соединятся у Берега Надежды
Как королевские лебеди в безнадежной Страсти
Как грязные утки в безнадежной дурости
Разбудят Психею от долгого сна
Чтоб в самоуничиженье не умерла она
Возьмут урок у череды умерших
Потому что история — бегущая петля.
CAT: Значит, я в самом деле ничего не значу? Символ без смысла?
БЛЭН: Такое начало у всех символов. К счастью, у смысла есть тенденция нарастать вокруг тайны. Не знаю уж почему. Словно природа не может отдохнуть, не создав обманчивую видимость. В поэзии мрак постепенно рассеивается, наполняясь смыслом, словно по закону природы.
Великие тайны искусства, всего лишь из-за своего долгого существования, в конце концов накапливают самооправдание, благодаря критической проекции. Например, Командор в «Дон Жуане» Моцарта считается мистической фигурой, потому что он до сих пор живет, получив от автора такой электрический заряд, что день ото дня становится все более значимым. Когда-нибудь его «значимость» станет понятна нам.
CAT: Согласен. Однако эта значимость доступна женщинам — помогает женская интуиция. Пусть ее суть не сформулирована в словах, но в глубине души женщина осознает свою роль в поэзии мужчины, свое предназначение распознавать и освобождать редкого мотылька, который прячется, возможно, в самой невзрачной гусенице. В сексуальном акте, в акте узнавания, раскрывается оболочка. Presto! Наступает освобождение поэта-мотылька!
БЛЭН: Ура!
CAT: Присоединяюсь. Ура!
БЛЭН: Touche-partout, couche-partout,
Bon à rien, prêt à tout.[22]
А как насчет любви?
Девица в сером с единственным черным пятном,
Нечто среднее между лисой и голубкой,
Чутка, как телевизора антенна,
Как прочие любимые, подвластна тлену.
Надо подумать о других, кто прошел тем же путем. Страсть как средство всеохватного зрения, которую смерть вознаграждает во прахе. Николя де С. Приятнее стать отличным торговцем и провести жизнь, лаская влажную плоть Богини Богатства! Э. А. П. — его мозги взрывались на работе. Рискованный подъем артистического ихора[23] в кровотоке, панорамное видение — это было слишком для него. И поглотило его. Утащило за волосы в пещеру океанического сознания, в пещеру Гренделя, откуда исходит искусство; питие выпило его.
(Сатклифф налил себе выпить.)
А что же наш квинтет? Пока его мозги истощались, он становился все желтее и слабее, светясь, как восковая свечка, еврейская тоненькая свечка, горящая в гробу. Его руки покрылись гноящимися бородавками. Он глядел в утробу еврейского суперэго.
Топе lege, tolle lege.[24] Голоса, которые слышал святой Августин и которые принадлежали детям, в каком-то забытом саду певшим в честь дня рождения ангела. Императив поэта. Тише, вы их слышите?
Судьбоносный корабль нашей культуры заполняется — корабль дураков. Но он лишь выглядит таким. На самом деле, если вы, так же как и я, верите, что все люди потихоньку становятся одним человеком, а все страны становятся одной страной, одним миром, то вам неизбежно придется воспринимать всех так называемых персонажей как иллюстрации имеющейся тенденции. Их надо изучать по их слабостям, из которых самая очевидная и самая сильная — предрасположенность к любви и воспроизведению во плоти своих психических потребностей. Понятно?
Б. думал: «Смерть как будто разнообразна и вполне определенна, потому что наши друзья умирают по очереди, один за другим, ускользают из декорации, оставляя в них дыры. В качестве принципа это так же универсально, как любое преображение — semper ubique,[25] старина. Хотя все воспринимаешь, как при замедленной съемке. Корабль раскачивается, потом почти замирает, прежде чем утонуть. Опытные моряки замечают опасное сотрясение и кричат: «Идем ко дну!» — задолго до того, как в небо поднимается крик: «Тонем!» Весна в Авиньоне будет бесконечной, как когда-то. Констанс, я люблю тебя и хочу умереть».
У Сатклиффа был друг, который умер во время соития, и его эрегированный член так и застыл, в rigor mortis.[26] Вот было зрелище — оно привело в восторг толпу медицинских сестер, которые были на скудном рационе и жаждали новизны. Подобный розовато-лиловый дружок мог бы насытить целую армию таких девиц, и они возвращались опять и опять, чтобы еще раз полюбоваться им. Однако на закате, когда его обладателя стали готовить к погребению, он поник.
Блэн сварливо заметил:
— Мы закончим свои дни, как какой-нибудь старый пес, и поковыляем в Собачий рай в Диснейленде или на кладбище Форест-Лаун,[27] откуда телеграммы направляются Маленькому Фидо,[28] когда он пересекает Стикс. Харон отдает их, не говоря ни слова, с усмешкой прячет в карман доллар и берется за весла.
Скамья для всякого найдется,
Но мисс Маффит[29] не всем дается.
(Все званы, но мало кто готов гореть,
А кому-то нужен Бог, чтоб затвердеть.)
Мертвящим раздумьям Европа верна,
Парням и девицам нужна игра.
Fruit de mer[30] не сравним ни с чем:
Отведай назло страхам всем.
К праху прах и к страсти страсть,
В союзе их блаженства всласть.
Ему урну украшать, ей изваянье оживлять.
Тот день, когда Аристотель решил (malgré lui),[31] что пришел конец правлению колдуна-шамана (Эмпедокла), стал днем Д[32] его души. Тропинки ума заросли травой. С того момента началась охота за поддающимися измерению, якобы достоверными данными. Смерть стала константой, родилось эго. Месье пришел, чтобы управлять состоянием человека:
Убить, чтоб съесть, природы был закон.
Убить, чтобы убить — такой людьми изобретен.
С грехом смириться не сумели,
Поверили в Христа и в поцелуе млели,
Глотая кровь и преломляя плоть,
Чтобы с умершими сравнить себя, Господь!
Знаете, CAT ничего не мог бы сказать такого о БЛЭНЕ, что стоило бы принять всерьез, ведь он был всего-навсего творением последнего вместе со своим Ты Quoque,[33] существовавшим как бы по доверенности. Значит, БЛЭН был королем? Да, в своем роде, однако его власть несколько уменьшилась, он не может видеть того, что далеко впереди, тогда как CAT несет функцию, так сказать, третьего глаза. Его пупок провидит будущее в качестве всевидящего ока времени. Неужели это отравляло жизнь уединившегося автора, когда он полировал ногти и наблюдал, как снег покрывает некое графство Блэндшир? Какого черта он выбрал профессию, которая заставляет его производить бумажные артефакты — персонажей, пивших его кровь, так что он сам себе частенько казался одномерным, как будто творением своих творений? Ну как? После публикации автобиографии САТА, в которой он также фигурировал, известность не заставила себя ждать, правда, и тот и другой стали ощущать себя как бы в посмертном состоянии. Постепенно CAT до того прославился, что обособился, как сетчатка, оторвался, как мыльный пузырь, чтобы существовать в общественном сознании в качестве некоего мифа. Он творил английский язык, он творил старика Потрошителя, тогда как Блэнфорд лишь с натугой мог накропать справочник «Кто есть кто».
«О Anax[34] — Великий Господин, чье святилище в Дельфах, и не говорит и не утаивает, лишь предрекает и намекает!»[35]
Точно так же все писатели суть один писатель, и Блейк наспех переписывает Ницше, руководствуясь тем же жизненным опытом… Просачиваясь сквозь огромную плотину человеческих чувств, составляя карту глубин и пустот. Очень часто шероховатые тесты более достоверны, чем доведенные до совершенства.
Вся оригинальность Розанова зиждется на том, что он успевает поймать самую суть мысли, до того как она лопается, будто пузырек, ударившись о поверхность нашего сознанья, до того как обретет четкие очертания. Это не плохо и не хорошо, просто что есть то есть. Обычные намеки. В высшей степени патологическое и сомнительное искусство — вот результат такой практики, но это в западной интерпретации. В восточной же — он писал исключительно коанами,[36] но не эпиграммами. Это как бы начало религиозного поиска — сомнение, волнение, напряжение. Работа души!
CAT получил открытку от Тоби, который преподавал в Швеции: «Немедленно приезжайте на север! Шведки великолепны. У них души, как мягкие ягодицы, и ягодицы — как твердые подметки».
