Сергей Антонов - Петрович
— Я пришел не по своей воле. Я пришел от артели. И вот вы — член этой артели, молодая, здоровая баба, вынуждали такого же равноправного члена нашей артели — старуху, страдающую ревматизмом, гнуть спину на вашем приусадебном участке.
— Я ей обещала урожай с целой грядки…
— Она вам вырастила шесть грядок, а вы ей одну? Помещики крепостным больше давали.
— Ниловна пришла ко мне работать не от хорошей жизни. У нее есть нечего. Ваш колхоз не может ее прокормить.
— Она почти не работала.
— Она больна.
— Если вам ее жалко, пойдите к ней на огород и помогите.
— Что? Полоть? — удивилась Светлана. — Да вы что, смеетесь?
— Чудеса, — развел руками Столетов. — В пятьдесят шестом году у нас в колхозе помещица поселилась. Салтычиха. Эксплуататор.
— Давайте уговоримся без латыни.
— Давайте уговоримся. Вы — эксплуататор. А Ниловна — эксплуатируемая. В пять часов утра, когда вы дрыхли, больная, одинокая старуха батрачила на вас. Что она думала, когда за километр таскала воду на ваш огород? Мы ей доказываем, что она хозяйка земли. Пока у нас не явится это чувство, ни один колхоз не выживет. А вы что наделали?
— Это была ее инициатива. Мы с ней добровольно договорились.
— Так вот, поскольку Ниловна наотрез отказалась разговаривать со мной, прошу сообщить, сколько она у вас отработала, чтобы начислить ей трудодни, как положено по уставу.
Столетов вырвал из блокнота листок, на котором было нарисовано платье, открыл перед Светланой чистую страницу, достал из кармана ручку и положил на столик.
— Напишите подробно, — продолжал он жестко. — Такая-то отработала на моем приусадебном участке столько-то дней, в том числе перетаскала навоза столько-то, прополола столько-то, таскала от реки воду столько-то ведер…
Светлана попыталась подняться, но он схватил ее за руку у плеча.
— Больно! — спокойно предупредила она. — Одичали там, в своем Магадане… Что уставились? Я не милиционер — не испугаюсь.
Она отошла к зеркалу поправить прическу.
Столетов спохватился. Вместо того чтобы возмущаться, он любовался яростью этой девчонки. И она, кажется, заметила это.
— Я буду ждать от вас справку до восьми вечера, — сказал он сурово.
— До восьми ноль-ноль? Почему такой жесткий срок?
— Мне нужно торопиться. Если справки не будет — приму меры.
— Интересно, какие?
— Вызову родителей.
Светлана даже оступилась от изумления.
— Вызову отца! — твердо продолжал Столетов. — Судя по вашему поведению, вы находитесь еще в том возрасте, когда следует вызывать родителей.
— Мне двадцать лет, к вашему сведению.
— Это не имеет значения. Я был учителем — и чувствую, кому сколько лет. Пожалуй, только отец повлияет на вас.
— У меня нет отца.
— Тогда — мать.
— Вы что — серьезно?
Столетов бережно навернул колпачок на ручку и вышел. Светлана озадаченно посмотрела на хлопнувшую за ним дверь и неуверенно произнесла:
— Свистун!
5
Ночевал Дедюхин в избе своей родственницы, замужней племянницы Зои. Хозяева уступили ему широкую деревянную кровать с периной, а сами ушли на ночь в сарай, на сено. От жары и духоты, от кислого запаха подушек Дедюхин долго не мог заснуть, ворочался, обдумывал, кем заменять Столетова. Мало кадров в районе. И вся эта история случилась совсем не ко времени: только что было принято решение об улучшении условий молодых специалистов, пришедших в сельское хозяйство, только что обком затребовал сводку о ходе косьбы. А тут в дополнение ко всему — дикий случай с милиционером, случай, который не сегодня-завтра станет притчей во языцех.
Столетова, конечно, придется снимать. Самое малое. А когда станут снимать, припомнят, конечно, что рекомендовал его в председатели артели не кто иной, как Дедюхин… Нехорошо.
Задремал он под утро, когда мимо окон гнали стадо, и проснулся поздно.
В пустой избе было темно. Чтобы мухи не беспокоили городского гостя, Зоя закрыла ставни.
Дедюхин посидел на перине, послушал, как тукает сердце, вздохнул, натянул диагоналевые полугалифе и босиком вышел во двор.
Уходя на ферму, Зоя не позабыла о нем, позаботилась: рукомойник был полон, на гвоздочке висело чистое, глаженое полотенце.
Рукомойник был неудобный, глиняный, похожий на чайник. Он висел на проволоке, и его нужно было то и дело наклонять, чтобы из носика вытекала вода.
Сколько раз одинокий Дедюхин деликатно намекал и племяннице и ее мужу, что посодействует им перебраться в районный центр на постоянное жительство. Все-таки в городе культура, а здесь что? Глиняный рукомойник на проволоке, а больше и нет ничего. Муж подавался, но Зоя не решалась бросать родную деревню, и теперь, когда колхоз пошел в гору, уговорить ее вовсе не было возможности.
Брезгливо обходя куриный помет, Дедюхин сошел на приступочку, умылся противной тепловатой водой, покушал утрешнего молочка с черным хлебом.
Потом он побрился и смазал щеки одеколоном, который всегда возил с собой в портфеле.
Следователь уехал в город, и машина еще не вернулась.
Пришлось идти на кукурузу пешком.
Солнце жгло. И земля, и кусты, и деревья, и травка между колеями — все тосковало по дождю. Небо было белесое и пустое. На горизонте струилось плотно-прозрачное, как глицерин, марево.
Кукурузу посеяли в этих местах впервые. Жалкое зрелище представляла она. Стебли были не выше колена. Остроконечные листья обвисли и трескались вдоль волокон.
Несколько женщин, укрывшись до глаз платками, бродили с тяпками в междурядьях.
— Что делаете, бабочки? — спросил Дедюхин.
— Окучиваем, — отозвалась одна из них без охоты,
— Неужели не видите — лист сгорел, а вы окучиваете. Есть указание не окучивать, а косить.
— Нам что прикажут, то делаем.
— Где Столетов?
— Тут был… Знать, на четвертое поле поехал.
Дедюхин пошел туда, но закололо сердце, и ему пришлось передохнуть в заброшенном шалаше.
На четвертом поле кукурузу тоже косить не собирались.
Это было безобразие. Это было прямое невыполнение указаний вышестоящих организаций. Помимо того, что в создавшихся условиях, скосив остатки зеленой массы, можно спасти некоторое количество кормов, косьба кукурузы имеет и политическое значение. Если дожидаться осени — колхозники получат вместо зерна и зеленой массы труху и мусор, а тогда, в будущем году, сеять королеву полей сам господь бог их не уговорит. А если скосить сейчас — засуха все спишет, и на следующий год можно будет начать сначала.
Побродив по пустынному, занемогшему полю, Дедюхин решил искупаться.
На берегу, в тени ракиты, голые парни играли в домино. Стираные майки и штаны висели на ветках.
По черным рукам Дедюхин определил — трактористы. Неужели это те самые, которых он с таким трудом выбил для «Зари»? Неужели это ребята — комсомольцы, пообещавшие косить весь световой день, потому что за дефицитными косилками стоят в очереди десятки колхозов.
— Вы из МТС? — спросил он с детским недоумением.
Один из парней кивнул и отдуплился.
— А где косилки?
— Стоят косилки.
— Почему стоят?
— Хозяин косить не дает.
— Где он! — крикнул вдруг Дедюхин. — Почему сидите! Почему…
Возмущаясь, он обыкновенно терял верный тон и сбивался то на крик, то на слишком тихий голос.
— Мы докладывали. В МТС звонили.
— Ну и что?!
— Говорят, пишите акт.
— Ну ладно, — сказал Дедюхин.
У него снова закололо сердце.
Там, в районных кабинетах, каждый день с утра до поздней ночи заседают, ломают голову, как выправить положение, как сохранить поголовье скота, как выйти на зиму с кормами, а тут — домино. Ровно на другой планете. Будто не их касается!
В деревню он вернулся часам к шести вечера, измученный и усталый.
Там его ждала новая неожиданность.
У Лопатиных все еще гуляли.
Из открытых окон долетали звуки радиолы, пьяный смех, дробный перестук каблуков.
— Ну, это уж не в какие ворота не лезет! — сказал сам себе Дедюхин и пошел в избу.
В горнице было жарко, как в бане. Свадьбу играли второй день.
Весь цвет колхозного руководства во главе со Столетовым веселился. Столетов сидел выпивши. На шее у него висела соска.
Длинный стол был застлан дареной скатертью, и дареные тарелки из Германской Демократической Республики давно были в ходу. Видно, Любаша не отличалась бережливостью.
Захмелевшая Варя, помахивая платочком, визжала частушку. Вокруг нее плясали Юра и Любаша.
— За кем закреплено четвертое поле? — спросил Дедюхин, усаживаясь рядом со Столетовым. — Кто бригадир?
— Жених бригадир, — ухмыльнулся Столетов.
— Что же он себе позволяет? Кукурузу косить не начал?
