Николай Шипилов - Мы — из дурдома

Она сказала двусмысленность, но я понял, о чем она сказала. Потом Люся подошла ко мне и внимательно посмотрела мне в невинные глаза своими ослепительно синими глазами: не травмирован ли я психически? У нас с ней были особо доверительные отношения без физической близости и модных мерзостей, связанных, вероятно, с новизной ощущений. Она слепила, но я не ослеп.

— А сама профессия «психиатр», Людмила Марковна, не есть проявление шизофрении? — спросил я шепотом, невинно глядя на манящие очертания губ настоящей блондинки.

— Отвяжись, идиотик, — шепнула она мне ласково. — В логике твоих рассуждений имеются серьезные изъяны, но твоя позиция мне ясна, — и громко выдала в зал: — Попросите его прочесть стихи, у него очень неплохие стихи!

В честь милой Люси я позволил себе произнести философический экспромт, адресуя его заике:

— Я — идиот. Но и все ваши знания ложны, ибо ведут к ложным целям. К истинному знанию приближается лишь ребенок, когда плачет во сне! А они плачут! Нам не стыдно?

Потом я читал им стихи. Бесплатно. Во мне навсегда осталось впечатление какого-то кошмара, всеобщего беснования. Они веселились, они ухохатывались и падали со стульев. Это позже я понял, что один из важнейших фронтов современного переустройства мира — фронт стирания границ между безумием и нормой. Нынче медицине нужны не здоровые, а больные люди, поскольку медицина у нас все больше становится не столько честной, сколько частной. А какой же психопат станет пилить под собою сук? В этом саду профессиональных древ вовсе не нужен дедушка Мичурин: на их гиппократовых сучьях сами собой распускаются зеленые долларовые листочки. И все же, все же, все же мне смутно жаль не поэта Межирова, а те бесплатные времена, когда родная «дурка» свела меня с Фролом Ипатекиным, с Сеней Парамарибским, с самовоспроизводящимся в веках юношей Меркурьевым, с летающим добряком Юрой Воробьевым. Не странно ли, что подружились мы на коммунистическом бесплатном субботнике в нашем тихом омуте? О-о, ностальджи! Секрет «бесплатности» в том, что все было уже оплачено населением. Людям просто выдавали на карманные расходы, в основном — на водку, бюджет наполовину был составлен из алкогольной прибыли, а все остальное шло на поддержание той системы. Пусть умные клянут те времена и лепят им горбатого: мы жили там, где жили. Мы жили тем, что есть, и столько, как нынче, сирот по земле не скиталось.

Мы были счастливы от каждой глупой улыбки обманчивой судьбы. Пусть умные говорят, что за бесплатно работают лишь дураки — согласен. Но что может сравниться с трудным счастьем дурака? Этого не купишь за деньги. Покупного счастья не бывает, оно тогда — как любовь проститутки, Бог ей, конечно, судья. В покупном благополучии нет работы души. А в итоге миллионера сожрут бессловесные черви точно так же, как и меня. «Не уповай бо на златые богатства, ибо все с зи на земли собрано, здесь и останется» [5]. И вечной, даже изрядно поношенной, жизнью еще не торгуют на аукционе Сотби. Но пил ли он, комсомольский трутень, портвейн «три семерки» на троих, по «семерке» на нос, после весеннего субботника, любуясь всем богатством живого низинного мира и сидя где-нибудь на железнодорожном откосе, да под кустиком акации, да делая фолежных журавликов из обертки плавленого сырка? В итоге я буду умирать с улыбкой, говоря жизни: «Прощай, моя серая, моя добрая лошадка!» А он с ужасом на лице станет говорить ей: «Еще! Еще!..» Но перед смертью не накуришься, дорогой, даже если ты забил отменный «косячок» белого, тягучего кашгарского плана, а также забил на план государственный.

Самый фундаментальный вопрос нравственной философии таков: «Что-нибудь значит мое существование или нет?» Он возникает тогда, когда сознание сталкивается с неумолимостью смерти. От этого вопроса меня и пытались излечить, как вы уже, надеюсь, поняли. Не убили, но контузили. Ничего, впрочем, опасного, лишь в устной речи я стал не к месту вворачивать «да».

Теперь я живу по установке «ни дня без строчки». На улицу почти не хожу, не окисляюсь. Ногами почти не пользуюсь. Я гоню три заказа сразу, я зарабатываю тьму денег, месье Дюма. Сегодня у нас какое число, многоуважаемый мусью де Бальзак? С утра, видите ли, я должен выдать лист нового романа. Первый роман — это тот, который вы видите перед собой. Второй роман называется «Отстрел красноголовых комиссаров». Со временем внутреннее состояние субъекта свободной воли начнет соответствовать внешнему пространству, и я путаюсь в них, как бабочка моли в платяном шкафу.

«Что поделаешь, да, друг Ипатекин, — говорю я коллеге Фролу мысленно, — если Бог создает нас, светлых людей-дураков, для жертвенного, да, заклания подонками? Глубоко несчастны были, да, все классики совести, такие, как мы с тобой! И всю историю человечества всякая, да, шваль сидит на тронах, пьет-жрет, хамит и разлагается, перебивая вонь тления заморскими духами. Так что прекращай свой, да, kampf в условиях шизотирании, товарищ. Кушай, Фрол, самодельные блины, да, нам рукой подать до капрая».

Я пишу и второй заказ: осваиваю суржик, зарабатываю свои веселые деньги — и, мама, не горюй. Потом переведу на украинский язык Пу Сун Лина — поступила заявка из идеологического отдела Верховной Рады, которая некогда была Центральной Радой. Видимо, их интересуют превращения рыжих лис-оборотней. Однако, усаживаясь нынче за клавиатуру своего литерного органа, я выбиваю из нее третий, надеюсь, не последний, роман под названием «Война хохлов и москалей».

ЗДЕСЬ БЫЛ ЮРА ВОРОБЬЕВ

«В наши украины и на наши городы войною учнутъ ходити» [6], — говорилось еще в «Повести о двух посольствах».

Какая-то украина Терская была на южном побережье Кольского полуострова. Южнее Карелии была Каянская украина. Имели место быть Псковская и Тульская украины. То есть изначально — украина не этническое, а географическое понятие. Нетрудно понять, что происходит нынче на одной из оставшихся от Киевской Руси украин, если вспомнить революции начала прошлого века, с присущим им всеобщим беснованием и обильным кровопусканием, и мемуары несчастного князя Николая Жевахова. Нынче изменились лишь ударение с «а» на «и», революционные декорации, реквизиты, бутафорский материал и риторика.

В десять часов утра 28 февраля 1917 года по старому стилю в Киев пришла телеграмма, подписанная словами: «член Государственной думы Бубликов» [7].

— Я монархист! — смущенно сказал тогда товарищам Добрыня Никитич. — Это я к тому, что и русский русскому рознь.

— Я — большевик! — признался господам Алеша Попович и смущенно покраснел, втянув ноздрею табак «Золотая рыбка».

— А я — сам по себе! — чтобы не снесло его могучим чихом, отъехал в сторону от раскольников Илья Муромец. А чтобы не покалечить кого случайно, он разбил бельгийский пулемет о корни придорожного дуба.

Развалилась богатырская застава, господин Васнецов. И ни один человек в Киеве не знал, почему это власть перешла вдруг к Родзянке, что это за хохол такой, и что должен был означать этот таинственный букворяд: «член Государственной думы Бубликов». И началось: бубухали пушки со святошинских позиций, искренне ржали кони, свистели атаманы, из кустов раздавались девичьи крики, постепенно переходящие в женские. Плакали несчастные, не самостийные еще дети.

Далее история самостийности развивалась так: Грушевские, Винниченки, Скоропадские сгинули в дерьме. Степана Бандеру и Романа Шухевича прибили чужие дяди.

Трагедия, как ей и подобает, повторяется в виде фарса в наши дни: Чорновила убили свои же хлопцы. Кравчуку смачно плюнули в морду. Ленчик Кучма — презренный подозреваемый и уже пять лет даже во сне слышит слоган: «Кучму — в тюрьму!» Юса публично выпорол Господь и сделал всемирным посмешищем. В Крыму стоит, притворившись невинным, натовский (сиречь антантовский) военный корабль. Кто ж ныне «свято хранит тот камень гранит, что русскою кровью омыт»? Юра Воробьев, Фрол да я — мы последние русские часовые, мы дураки.

Но добрый человек из дурдома Юра Воробьев не станет избираться ни в один парламент мира. Разысканный мною и Сеней Парамарибским в детском доме под Киевградом, он говорил нам тогда:

— Главное мое открытие, коллеги, состоит в том, что большевики никуда не уходили. Они, коллеги, никогда и никуда не уходят. Кто есть большевик? Большевик — это или болезнь, или умелая симуляция таковой. Поверьте мне, как психу с дореформенным стажем: большевик, как и чекист, не уходит на пенсию! Он может лишь сбегать в подполье, в магазин или в демократы, чтобы малевать путаные вывески типа: «Нынешнее поколение людей будет жить при капитализме!» Но даже и таким пустячком, коллеги, он тайно служит идеалам свободы красть, равенства обеих основных полов с меньшинствами и человеческого братства, смешанного с нечеловеческим. Надо каждому белому человеку крепче браться за крест свой, коллеги, и, взирая на крест Христов, трезвиться, видеть и понимать скрытую суть происходящего безобразия. Я, например, вижу и понимаю.